— Мамуль, если бы больничные правила позволяли, я бы взяла такси. Но у них особые требования: пациента забирают родственники или друзья. Сама знаешь.
Матушка давно бросила попрекать меня полным отсутствием друзей. Поэтому она лишь сказала:
— Императрица — ангельское создание.
— Да что ты? — Судя по моему личному опыту, Императрица — злобная визгливая дармоедка.
— Завела бы, что ли, собаку, Элизабет.
— Мамуль, у меня на них аллергия.
— Так ведь есть специальные породы для аллергиков. Пудельки, к примеру.
— Сказки это, про специальные породы.
— Отчего же?
— От того. Внешние проявления сглаживаются — и только. Дело-то не в мехе. Чешутся псы, а еще и слюна, и запах…
— Ну извини, я хотела как лучше.
— Мамуль, я давно для себя с животными все решила, поверь.
Тут мы прибыли в больницу и тему закрыли. Невзрачное восьмиэтажное здание эпохи шестидесятых (одна из тех построек, которую не заметишь, даже если она тысячу раз на глаза попадется; прямо-таки мое архитектурное воплощение). Внутри ощущалась прохлада, и пахло обеззараживающей химией. Кнопка «фиксатор двери» в лифте была затерта и надпись почти не читалась.
— Спорим, тут у них и психиатры практикуют, — заметила я, указывая на кнопку.
— С чего ты взяла?
— Кнопку видишь?
— И что?
— Лифтеры называют «фиксатор двери» кнопкой-пустышкой. Ее единственная роль — создавать видимость, будто ты можешь управлять движением лифта. Они в большинстве случаев даже к переключателю не подсоединены.
— Да, все-таки пора тебе завести собаку.
Должна признаться, люблю я больницы, клиники и царящую в них атмосферу. Стоит войти и сесть в кресло, тут же забываешь о том, что отравляет наше существование: об извечном свербеже в мозгу, суете, дотошном «заднем уме» с запоздалыми советами и беспрестанном составлении планов на каждые десять минут, неизбежно сопровождающем жизнь самого заурядного и одинокого человека.
К этому хирургу-стоматологу я попала впервые. Добродушный австралиец так и сыпал анекдотами; его не смущала даже моя грустная физиономия под маской с веселящим газом.
— Где училась, Лиззи?
— Для вас — Лиз. Здесь, в северном Ванкувере. Школа Карсон Грэхэм.
— Ого! Ну, а после?
— О, боже. ПИБК — Политехнический институт Британской Колумбии. По специальности бухучет.
— Шикарно. Умеют там гулять?
— Что?
Анестезиолог сильнее прижал маску к моему лицу.
— Ну. Гудеть. Шуметь. Отрываться.
— Моя жизнь — не реклама пива…
На этом месте я вырубилась. А когда через секунду открыла глаза, в комнате уже никого не было — только медсестра убирала последние инструменты. В рот будто ваты набили. Я улыбнулась: здорово, все-таки, запросто взять и отключиться: только что мило беседовала с заграничным комиком, и тут же… оп, тебя нет. Лишний аргумент в пользу смерти.
На обратном пути мы почти не разговаривали: мать все время вздыхала, а я лишь бубнила, как ненастроенный приемник. Мамуля высадила меня у подъезда и, прежде чем умчаться в «Зоо и т. д.», напутствовала:
— Подумай насчет собаки, Элизабет.
— Забубь, мба-ба.
Стояло сухое августовское пекло. На входе пахло разогретой солнцем кедровой стружкой и засыхающим можжевельником. В фойе веяло прохладой и пованивало прелым синтетическим ковриком. Уже в квартире, тремя этажами выше, меня охватило жутковатое чувство, будто я не дома, а в каком-то замедленном фильме. В моем жилище нет предметов (часов, растений), которые создавали бы ощущения динамики пространства или времени. Стало совестно оттого, что я бесцельно извожу столько невидимой кинопленки, и стыдно, что живу в таком унылом месте. А с другой стороны, и скука бывает умиротворяющей: покой отлично вписывается в мое новое видение мира. Плыви по течению — и не думай о лишнем.
В ушах гулко застучало, я направилась в спальню и легла на прохладную постель. Подушка скоро согрелась, я перевернула ее и заснула, а когда очнулась, солнце зашло, и в небе над горами догорали тусклые сполохи заката. Чертыхнулась: день проспишь — бессонная ночь гарантируется. Коснулась лица: щеки разнесло, будто свинку подхватила. Я снова опустилась на кровать и нащупала языком две рваные солоноватые ямки в десне.
Лиз Данн — вполне типичный персонаж. Обыкновенно такие быстро выходят замуж, а через двадцать три месяца после свадьбы и рождения первенца устраивают на голове приличную и недорогую в уходе прическу, навсегда вживаясь в новый образ. Лиз Данн проходят кулинарные курсы по выпечке круассанов и скорее согласятся жевать грубую кожу от футбольного мяча, чем откажут любимым чадам в питательных мюсли. Они обзаводятся игрушкой из секс-шопа и воображаемым героем-любовником на горячем скакуне. Впрочем, нет, «сорви-голова» — не вполне то. Скорее, появится кровельщик, который выезжает по дорогим дизайнерским заказам делать крыши со встроенными джакузи. При необходимости он может на пару часиков задержаться, чтобы помочь нашей Лиз выбрать подходящий оттенок грунтовки для изразцов в гостиной.
Я предательница своего имени. Во мне нет ни беспечной веселости, ни хозяйской жилки. Я — скучная безрадостная серость, не способная на дружбу. Дни мои заполнены беспросветной борьбой за собственное достоинство. Одиночество — это и мое проклятие, и проклятие всего нашего вида, это револьвер, из которого палят по ногам, заставляя нас приплясывать на всеобщем обозрении, пока мы сгораем от стыда перед посторонними людьми.
Откуда оно берется, одиночество? Осмелюсь допустить крамольную мысль: тут в немалой степени замешано происхождение (это как рулетка: чистый риск и никаких гарантий). И чем только не подкузьмит Господь: отец-алкоголик, мать-психичка; единственный ребенок в семье; второй ребенок; первенец; мать постоянно всех пилит; отец мошенничает на поле для гольфа. Вот, скажем, как с вами обошлась природа? Как вас выкормили и взрастили? Вы сидите и читаете эти строки. Думаете, случайное совпадение? Может, с вами злодейка фата-моргана обошлась по справедливости? Или стыдно на эту тему вообще задумываться — не дай Бог, кто заметит ненароком и разгадает вашу проклятущую тайну? А может, вы и не представляете толком, что же оно такое, одиночество — сейчас у всех так. Мы делаем своих чад калеками на всю жизнь, умалчивая об одиночестве в его оттенках, полутонах и подоплеках. А вот когда бахнет по башке (обычно после того, как мы вылетаем из родного гнездышка), мы и понять не можем, что стряслось. Глазеем по сторонам, как ошарашенные. На болезнь валим, шизоидные и биполярные расстройства себе выдумываем, грешим на дурной характер и недостаток хрома в рационе. Годам к тридцати до нас, наконец, доходит, почему юность была безрадостна и почему, пока мы с гордым экстерьером изображаем уверенность бронзовых пилотов героической эскадры, в черепной коробке незаметно для окружающих закипают и плавятся мозги. От одиночества.
На следующее утро я обнаружила на автоответчике сообщение от этого лилипута, моего начальника. Его зовут Лайам.
«Надеюсь, операция прошла нормально. У нас тут без тебя особых событий и не было, так что ты ничего не пропустила. Я попросил Донну переправить тебе парочку файлов — покопайся на досуге. Жалко, тебя не застал. Звони в любое время».
Так-таки ничего интересного и не пропустила? Впрочем, не приведи Бог, что-нибудь случится в этом конторском муравейнике, «Системах наземных коммуникаций».
«Лиз, у нас был пожар…»
«Лиз, в обед все бегали голыми и пихались…»
«Лиз, помнишь голоса, про которые я тебе говорил? Так вот, мне не померещилось».
Хм, проблема в том, что Лайам получает от работы неподдельное удовольствие. Это вне моего понимания. Как-то пару раз пыталась проникнуться его энтузиазмом — не пошло. Для меня работа — это просто работа, и только работа: глазом моргнуть не успеешь — бац! Сметут в совочек, и поминай, как звали.
Лайаму доступно многое, что мне и не снилось. Например, ощущение важности собственной миссии и полное безразличие к внутренним переживаниям других людей, включая меня. Впрочем, ничего удивительного: я обладаю неисправимо незаметной внешностью. Когда я родилась, доктор, державший на руках перепачканный беснующийся комочек, взглянул на него и тут же спросил медсестру: «А по телевизору сегодня ничего нет?» Родители посмотрели меня и сказали: «Ну и пусть», а затем принялись обсуждать, в какой цвет обить диван в гостиной. Да уж, в каждой шутке только доля шутки.
Кинув на меня взгляд, окружающие забывают о моем существовании. Честно говоря, мне не надо «растворяться в пространстве» — все происходит само собой. Однако для Лайама я, судя по всему, недостаточно невидима — надо же вбить себе в голову, будто я горю желанием «покопаться в файликах».
Еще одна моя проблема: скорость, с какой летит время. Бывает, нападет хандра — кажется, так и помрешь одинокой; ни в настоящем, ни в будущем ничего хорошего не светит. Оглядываясь на прожитые годы, вспоминаешь только ошибки и неудачи, калеча тем самым и прошлое. Но особенно неприятно то, что, зная врага в лицо, ты не в силах ничего с ним поделать.
