Мама вернулась с ангольской войны. Кожа у нее стала желтая-желтая, она постоянно трясется и говорит, что за ней могут прийти в любой момент. Страха в ней больше, чем раньше.
Она принимает множество таблеток, лежа в постели; ей их дает Фаусто. Маме не нужно ходить на работу, так что я читаю ей книги, потому что она говорит, что не может сосредоточить взгляд на странице. Мама очень худая. Из Африки она вернулась больная. Она не хотела ехать на эту войну и больше никогда туда не поедет. Она надеется, что суда не будет, но Фаусто подмигивает мне, и это означает, что мама у меня словно ребенок и не представляет, что нас ждет. Я читаю ей «Книгу чудес дона Хосе Северино Болоньи» Элисео Диего[2], ее любимую. Читаю громким голосом, останавливаюсь, когда замечаю, что она заснула, и терпеливо продолжаю чтение с того места, на котором остановилась, когда она просыпается.
Мама должна выздороветь до начала занятий в школе. Не хочу, чтобы мои друзья увидели ее такой слабенькой. Мне самой не нравится ее вид. Вены у нее на ногах и на шее похожи на рисунки, сделанные голубым карандашом. Бывает, что родители умирают, когда их дети еще маленькие, — я это знаю. Но я должна выбросить из головы такие мысли.
Война — это ужас. Нельзя никого посылать ни на сельхозработы, ни на войну. Мне очень больно видеть, как тяжело дышит мама. Невыносимо видеть ее спящей.
Август 1979 года
Мама почти каждый день встает и прогуливается по двору. Она уже не такая желтая, понемногу начинает плавать, а потом греется на солнышке. Еще она рисует и напевает старые сьенфуэгосские куплеты:
У Офелии заветная тарелочка была,
Но Рафаэль разбил ее, такие вот дела.
И, глазом не моргнув, платить заставил Панно.
Вот до чего любовь их обоих довела.
К нам каждый день заходит моя подруга Дания, она помогает чистить овощи к обеду и убираться в доме.
Дания — моя одноклассница. Ее родители — врачи, и их никогда не бывает дома. Дания всегда дает мне списать на контрольных по математике. Она роняет свой листок с задачками на пол, и я делаю то же самое. Потом я пишу внизу решение своим почерком и стираю ее записи, а она делает все заново, быстренько решает все задачки и покидает класс раньше меня. Зато я с удовольствием помогаю ей с сочинениями — для нее это нож острый, а я обожаю сочинять. В отличие от других девочек, Дания не считает меня странной. Она очень серьезная и не смеется над моей мамой. Ей хватает такта, и она прекрасно понимает, что у нас происходит.
Внутри наш дом напоминает походный лагерь, потому что Фаусто все аккуратненько складывает стопками возле деревянной лестницы. С одной стороны грязное белье, с другой — чистое, и между ними узкий проход. Чтобы повесить белье, которое успела постирать мама, мы с Данией становимся на скамейку.
Сегодня к нам в гости придут знакомые из кукольного театра. Мама хочет уйти с радио и опять мастерить кукол.
На плите с самого утра стоит и непрерывно урчит скороварка — так, что уже невозможно слушать. Пахнет расплавленным сыром.
Хенеросо и Магали входят через заднюю дверь. Такое право мы предоставляем только друзьям. Магали замечает, что мама наконец-то научилась управляться со скороваркой. Мы все этому рады. Магали помогает маме более или менее привести дом в порядок. В конце концов мама призналась, что варила в кастрюле туфлю из пластика. Она надеялась, что пластик расплавится и она сможет сделать из полученной массы каркас для перчаточных кукол. Гости просто остолбенели. А если бы это удалось? Ну, тогда мама сделалась бы богатой, она варила бы себе потихоньку туфли и мастерила кукол. Но поскольку нужного результата добиться не удалось, можно, значит, называть ее свихнувшейся. Таков уж наш народ — «город прямых улиц и мозгов набекрень».
Фаусто сегодня дома не ночует — у него дежурство. Дания, Хенеросо, Магали, мама и я садимся за стол и едим похлебку, приготовленную из всякой всячины, принесенной друзьями. Как в старые добрые времена, мы снова вместе. «Чур, сегодня готовят гости», — говорит мама. Обожаю находить в похлебке сюрпризы.
Горячий суп в августе, москиты, налетевшие с лагуны, коптящий фитиль моей керосиновой лампы, фонарь Фаусто, друзья вместе с нами, как когда-то в нашем с мамой домике, — я чувствую себя лучше. Это уже похоже на прежние времена.
Мой рецепт коктейля из устриц
• Постучать камнем по стенке в патио, чтобы отлепились ракушки.
• Подобрать ракушки и открыть их ножом.
• Извлечь устрицы.
• Положить их в стакан и добавить разведенную томатную пасту, лимон и соль.
• Выпить все одним глотком.
Сентябрь 1979 года
Умер Хильберто Нода, крестьянский певец. Он был остер на язык и в своих десимах[3] употреблял всякие нехорошие слова. Еще он играл на маракасах в ансамбле «Лос Наранхос», над которым шефствует моя мама. Приходил Луис Гомес, старенький поэт. Из заднего кармана у него всегда торчит бутылка. Они приходят сюда, как раньше приходили в квартиру в Паломаре, — едят, пьют, поют и уходят. Мама на своей радиостанции записывает их на пленку, чтобы потом включить в программу. Такая работа мало кому нравится, но теперь им уже не разрешают выступать живьем, потому что они могут сказать все, что им заблагорассудится. Луис Гомес исполняет тринидадские тонады[4]. Он укачивал меня на радиостанции, напевая тонаду, которую я выучила наизусть:
Смерть появляется ночью,
Трай-ла-ра,
Чтоб похитить твои наряды.
Смерть крадется тихонько,
Трай-ла-ра.
Проникает сквозь все преграды.
Ее подгоняет ветер,
Пропахший вином и морем,
Трай-ла-ра.
Она породнилась с горем,
Украсть судьбу твою метит,
Трай-ла-ра.
Если с пути ты сбилась,
Твои кружева похитит,
Трай-ла-ра.
Смерть появится ночью
И судьбу у тебя отнимет,
Трай-ла-ра.
Как я боюсь этой песни! Она меня не отпускает и гудит в голове, словно колокол. Всякий раз после нее я долго не могу заснуть.
Когда мы пришли попрощаться с усопшим, Хильберто лежал в наполненной льдом ванне, дожидаясь, когда привезут гроб. Раньше я никогда не видела мертвых, хотя он скорее был похож на спящего. Меня распирало любопытство, и я подходила к нему раз пять, если не больше. На нем был костюм мертвеца и галстук мертвеца. Мама надела черное с белым платье, как полагается на похоронах, а я пришла в своем темно-синем платье-халатике, которое годится для всех случаев. Конечно, русская резинка в волосах и кожаные ботинки не очень-то подходят, зато на улице они незаменимы. Когда запели, жена и дочери умершего заплакали в три ручья. Я не плакала, потому что это не мой родственник. Внезапно певцы расступились, давая дорогу Луису Гомесу, но Луис был настолько пьян, что не стоял на ногах. Тогда старики завели десиму, надеясь, что Луис ее подхватит…
Умер Хильберто Нода, рыдает его жена.
Умер Хильберто Нода, рыдает его жена…
Луис неожиданно встрепенулся и продолжил в рифму:
Прибрал его Сатана, чтоб больше не пел он народу.
Родственники покойника обиделись и выхватили мачете. Моя мама перепугалась и увела меня домой. Называется, сходили на похороны. Мама смеется и звонит подругам, чтобы рассказать про это. Мне же до сих пор страшно. Сейчас я пишу и вижу, что в лампе почти не осталось керосина, так что задание по математике закончить не удастся.
Ночью
Уже поздно и темно. Пишу при свете, который просачивается из патио. Мертвецов я не особенно боюсь. Единственное, что меня страшит, — это заходить в бары с отцом, залезать на высокий табурет, где ноги не достают до пола и меня сразу начинает мутить, так что я чуть с него не падаю. У засаленной стойки с остатками жареной рыбы толпятся пьяницы. Здесь надо постоянно держать ухо востро, потому что в воздухе время от времени летают бутылки и стаканы. То и дело вспыхивают ссоры, и никто не может понять, что ему пытается втолковать сосед, а иной раз они и не разговаривают между собой, а сразу вступают в драку. Бар — худшее место в мире. Зловоние, исходящее от пьяниц, напоминает мне о засорившемся туалете. Не хочу больше ходить в бары! Не хочу вновь там оказаться, тем более с отцом!
Мертвецов я не боюсь — я поняла это сегодня на похоронах. Куда больше я боюсь пьяных и баров.
Не могу заснуть. Все думаю о суде и о том, что будет, если меня отдадут отцу.
Октябрь 1979 года
До сих пор не назначена дата суда, и Фаусто надоело ходить в жарких штанах. Это мы для соседей стараемся.
