Что-то кричали мне вслед, когда я поднимался в номер. Наверное, как долго думаю остаться, или что-то в этом роде. Хотел бы я сам это знать. Незастеленная кровать. Неразобранный чемодан. Вечно эти гостиничные комнаты, все те же узоры на обоях, застоявшиеся запахи, говорящие о съехавших постояльцах, об уборке. Белые простыни, умывальник в углу, темно-коричневый шкаф, окно со сломанным шпингалетом. Внизу музыка, опять вальс, шум, голоса. Тянет меня туда, к людям.
3
Ярко-рыжий портье больше не задает вопроса, как долго я собираюсь пробыть, не пытается завязать разговор. Я дал ему необходимые пояснения, чтобы он, как и все портье на свете, мог передать их куда следует. Он оставил меня в покое, даже очень любезно теперь здоровается. Вчера утром меня разбудил уличный шум, сегодня уже нет. Удивительно, как быстро человек привыкает, прямо как скотина к хлеву. Завтрак оба раза я проспал. Бесцельно бродил по главной улице. Январский день, с утра озабоченные лица, служба, конец веселью, серые лица, кашеобразный снег. После обеда читал, затем валялся в постели и таращился в потолок, на котором мелькали разные тени. Незнакомые лица, носы, рты, жесты, походки — все это мелькало на потолке, слышались обрывки фраз.
Кажется, я ненадолго провалился в сон. Когда проснулся, или вернулся из странного оцепенения, то попытался открыть окно. Шпингалет был сломан. Даже комнаты не проветришь. Повсюду затхлость, неподвижность, меня уже оставляет всякое желание ждать.
Действительно недоразумение. Не верится, чтобы Ярослава что-то могло задержать. Он всегда был точен. Он так меня торопил, что я должен был все бросить и провести новогоднюю ночь в поезде. И вот уже третий день я теряю тут время.
У барышни на почте румяные щеки и белоснежные зубы. Но когда она направилась отбить телеграмму, я увидел, что она сильно хромает. Сообщил Ярославу: жду до седьмого, потом решительно отправляюсь назад. Сомневаюсь, чтобы телеграмма его застала, наверное, он уже в дороге. Обиднее всего то, что я сам некоторым образом виноват. Три дня назад брякнул: Marburg a/D[2]. Отлично, ответил Ярослав, первого начинаем, жди меня из Триеста. Затем Загреб, и дальше — на юго-восток. До конца месяца в наших руках полная сеть представительств. Правда, до этого еще далеко, а Ярослав уже на нынешней неделе будет здесь. И все же как глупо, что я сам себя запер в этой провинциальной мышеловке. Ведь мог бы назвать Триест, все равно поезд идет до Триеста, и сейчас дышал бы морским воздухом и ел бы спагетти в каком-нибудь уютном приморском ресторанчике. Так нет же, ляпнул про Марбург-на-Драве, который на самом деле называется Марибор. А назвал его потому, что дома, в нашей кухне, только и было разговоров что о шаре в церкви, о том, как где-то здесь я делал первые шаги в саду и помял какие-то цветы, да о том, как мы здесь ели необыкновенно сочную фасоль. Сада этого поди давно нет, дом наверняка развалился, только грязь да сугробы потемневшего снега возле домов, серые улицы, гостиничный номер и пропавший Ярослав. Правда, шар в церкви я припоминаю, быть может, он где-то есть. Сходил в кино, чтобы немного отвлечься. Поединок героев, захватывающий сюжет, так написано в афише. Пол в кинозале был черным, и мой сосед не переставая шаркал по нему альпинистскими ботинками. Шаркал и шаркал. Я посмотрел на него, но он не перестал. Покоя ему не давала Лил Даговер, необыкновенно красивая актриса, оттого он и шаркал по черному полу. Я приметил нескольких барышень. Вспомнил Аленку. Наверняка думает, что мы с Ярославом уже исколесили весь юг и дел у нас невпроворот. Если бы она только знала, что я сижу в кино и некто в альпинистских ботинках шаркает по полу, оттого что Лил Даговер не дает ему покоя. Купил газету, в Москве опять заваривается какая-то история, снова что-то в связи с Троцким, очередная его группировка. Потом бродил по предместью и искал тот дом. Он должен быть отодвинут с дороги глубоко в сад, а перед ним вроде ивы росли. Не нашел. Все безнадежно безликое, однообразное, и повсюду рычащие собаки. Далась мне эта сочная фасоль, зачем мне все это? Только вымазал в грязи ботинки и брюки. И ведь кроме меня никто не виноват в том, что я назначил встречу именно в этом городе. За обедом ко мне подсел господин. На жилетке красовалась толстая золотая цепочка. Роскошно и вызывающе. Тем не менее я говорил с ним, а что мне остается делать, не месить же и дальше грязь окраин да валяться в постели. Господин был крайне любопытен. Я отвечал сухо и сдержанно. Потом встал и раскланялся. Не могу быть с людьми, не могу оставаться один. Со мною и вправду что-то не в порядке. Может, в последние годы я много работал, может, я вообще разучился отдыхать. Ведь свободное время — это безделье, ничегонеделанье, поэтому и выдумали «неделье»[3]. И выдумано это не для отдыха, а для того, чтобы человек понял, насколько ему нечего делать на этом свете, если он не занят делом, не гонится за деньгой, за проклятой сочной фасолью, из-за которой я и торчу за столом с Пешичем, или как там зовется этот представительный тупица с толстой цепочкой на жилетке. Наконец я обнаружил нечто, что меня еще интересует. В подвале газеты: сенсационная находка парижских антропологов. Молодая женщина, обросшая звериной шерстью. Это уже третья женщина-обезьяна, которую обнаружил знаменитый ученый. Фамилию его я тут же позабыл. Лицо женщины — в пигментных пятнах, а на правой щеке — шерсть. В интеллектуальных кругах Парижа этому явлению уделяют исключительное внимание. Судя по заметке в газете, уровень антропологии еще очень низок, однако факт, скорее всего, не выдуман. Все это весьма интересно, если бы эти олухи репортеры сообщили хоть что-нибудь конкретное: где обнаружена, каковы ее умственные и физические данные, уровень развития и прочее. Их же интересует лишь то, что у нее на щеке торчит клок шерсти. После обеда опять спал, вечером сидел в ресторане, пил вино и слушал музыку. В комнате такая гнетущая атмосфера, что не знаешь, куда деться. Выспавшись днем, ночью постоянно просыпался.
Около двух взглянул на часы и некоторое время не мог понять, где нахожусь. Потом вдруг появился Ярослав, лицо его было косматым, длинные шерстины росли на щеках и даже на лбу, как у той женщины-обезьяны с Борнео, из шерсти проглядывала красная яма рта, черные впадины глаз. Он метался по комнате и склонялся над моей постелью. Сейчас идет следствие по моему делу, сказал он, они сами не знают, чем все кончится. Я пытался ему ответить, хотел его спросить, в Триесте ли это происходит, там ли ведется следствие, но не смог вымолвить ни слова. До конца месяца, сказал он, до конца месяца разделаемся. Потом я заметил, что стена за его спиной состоит из змеевиков, стеклянных трубочек и хорошо мне известных приборов. Он раскрывал красную яму рта, стонал и охал и наконец сказал: теперь видишь, теперь видишь, что я действительно под следствием. Я еще раз посмотрел на часы, они показывали два, я в самом деле находился в гостиничном номере, и на полу действительно лежал и стонал Ярослав. Подумал, что все это мне, должно быть, снится, а сон означает, что с Ярославом произошло несчастье и с сестрой его что-то должно произойти, над всеми нами нависла какая-то угроза, и я тоже нахожусь в западне, из которой мне не вырваться. Тем не менее мозг продолжал работать. Как может все это мне сниться, если я совершенно отчетливо вижу свои часы на ночном столике и они показывают ровно два пополуночи. Но тогда что здесь делает Ярослав, поросший шерстью? В интеллектуальных кругах, произнес Ярослав, проявляют огромный интерес к нашему случаю. К нашему случаю? — подумал я. И к тебе тоже, сказал он, к тебе тоже проявляют интерес. Не вставай, хотел крикнуть я, не опирайся о стену, но он встал и оперся о стену, так что стеклянные колбы и замысловато переплетенные трубки зазвенели, начали рассыпаться, и в мгновение ока Ярослав был весь в крови.
Включив ночник, я увидел, что в руках сжимаю часы, а время — три часа утра. Значит, в два мне снился сон. Но как, черт побери, мог мне сниться сон, если я тем временем смотрел на часы? Весь в поту, я не мог понять, что происходит.
Симпатичной хромоножке на почте я отдал вторую телеграмму. Теперь было ясно: случилось что-то неладное. Во время обеда сидел за столом с тем торговым агентом, Пешичем из Загреба, который, оказывается, продает мотоциклы, дела его идут хорошо, о чем и свидетельствует толстая цепь, надетая на жилет, чтобы все видели и знали. Через посредничество местных немцев он ввозит товар и гонит его на юг. Так и сказал: гонит. Он хотел развлечься, но я не желал ему в этом помочь. Перед стойкой администратора я наткнулся на чеха, оказавшегося тоже весьма общительным. Поговорил и с ним. Теперь разговариваю с каждым кому не лень, превращаюсь в типичного вестибюльного болтуна. Да и понятно: забыться хочу, неопределенность начинает меня тревожить. Действительно не знаю, что предпринять. Если уеду, а Ярослав объявится и будет ждать тут, когда же мы за дело возьмемся? Если останусь…
