Услышав незнакомые слова, дядя присел и внятно поведал:
— Ребята, вы можете много заработать.
— Можем. Если время позволит, — откликнулся я. — Мы вчера из Стокгольма. Через неделю — Лиссабон. Пива не выпьешь, так рвут. — И быстро поднялся. — Что у вас за дом? Небось опять за валюту?
Дядя развернул карту по столу, Старый локтями упал на нее, внюхиваясь в добычу.
— Город Светлояр, бывший Ягода, Тамбовская область. Я — хозяин, мэр. — Дядя почесывал коленку. — Тут гостиница «Дон», двадцать пять этажей, киноконцертный зал — ваша работа.
— Дон, — повторил Старый.
— Переименовали гостиницу. В связи с событиями. Двенадцатого сентября торжественно открываем исток Дона.
Старый повел пальцем по карте:
— Это у вас?
Дядя вздохнул и поморщил низкий лоб.
— Не для печати: вообще-то нет. Идея такая в Москве: присоединить к «Золотому кольцу», где иностранцев возят, старинный город, и чтоб там же исток Дона, историческая река, борьба за свободу, то-се. А где исток, там, в общем, и ученые не разберут, три области спорило. Мы и не знали про эту затею, мы не старинные, сталинская новостройка. А наш депутат в Верховном Совете в Комиссии по культуре. И решил вопрос. Нам бы хорошо иностранцев, у нас ликероводочный завод. Так что взялись, уже трубу к Дону тянем — будет исток! Завезли курганы с Украины, с Причерноморья, показательные раскопки, мечи собрали с музеев.
— А как же название?
— Историков подключили, пробиваем в печати идею, что Ягодой город назывался не в честь сталинского палача, а основал Юрий Долгорукий на месте, где знакомая монахиня жила, или на месте, богатом малиной.
— А малина-то есть? — обрадовался я.
Дядя еще вздохнул.
— Завозим. Высаживаем. Это дело мое. Наш депутат переборщил, в Министерстве культуры нашумел, что исток открываем, праздник, тысячелетие города — как раз совпало с визитом Генерального секретаря ООН. И этот душман приедет. И наш Президент приедет. И телевидение приедет. За кровью моей. С крысами у нас ужасно, мясокомбинат, понимаете. Нужен зал. Ваше дело: только зал гостиницы. Сделаете? — Он почесал щеку, мы переглянулись. — Зовут меня Иван Трофимович, я не обижу. — Он тронул портфель, я полез за стаканами.
— Значит, времени почти нет… Ну что ж, за срочность, плюс зал, подвал, чердак, коммуникации, газоны, поэтажно, лифты. — Иван Трофимович открыл бутылку, Старый считал на салфетке, я вдохнул. — Шестнадцать тысяч четыреста долларов. Плюс кормежка, проживание.
Всех как поубивало. Замерли, слушали, как протяжно бурчит в моем брюхе. Время спать, а мы не ели.
— Нет. Дорого очень. — Дядя поднялся и пожевал бесцветные губы. — Я обращусь в государственную санэпидемстанцию.
— Сходите. — Я толкнул руку Старого, дернувшуюся зачеркнуть ноль у объявленной цифры. — Вам скажут: врачей нет, ядов нет. За две недели такое здание ни за какие деньги не вычистишь. Потеряете еще день. А там и мы не возьмемся. Если вы чешетесь от крысиного клеща, значит, у вас в деревне и туляремия, и лептоспироз. Представляете, если какой-нибудь дурак напишет в Госсаннадзор или прямо Президенту? — Речь я запил молоком.
Старый взял насупившегося мэра под руку.
— Иван Трофимович, — шептал, как малолетнему, под шляпу. — Кто вам поможет? Никто вам не поможет. С жульем свяжетесь, подпишете договор об уничтожении на девяносто восемь процентов. Покажут пять дохлых и уедут. А хвост популяции[3]? Он останется. Через месяц заскачут по вашему пиджаку. А мы можем вывести под ноль. Мы — лучшие в стране, вы у любого спросите. Вам бюст на родине поставят.
— Уже есть. — И дядя обмяк.
Выпили.
— Хотите? — восклицал Старый. — Весь город вычистим. За три месяца! А вдруг гостю из ООН захочется в баню?
— Они, наверное, не моются. Мне фотографию достали — как цыган. Город местные подчистят, народным способом. Корпорация у нас открылась. «Крысиный король» — так называется.
Я рассмеялся: корпорация! народным способом!
— А что ж они гостиницу не могут?
Старый, поднося дяде чарку, двинул мне локтем в нос.
Мэр Светлояра вдруг ответил твердо:
— Гостиницу не берутся. Никто не берется. Я до вас всех объездил, и кооперативы, и государственные. Все отказали. Глухой номер.
— Почему? — спросил я осторожно.
— Ребята, у нас мрак. Уж привыкли к крысам, исторически сложилось. Накрошили бы в подвалы колбасы, они бы на улицу и не вышли. Каждый бы гулял в своем зале. — Он весь оседал. — Но в гостинице они падают с потолка. В щели. Могут днем. Могут на стол. Могут на голову. Мне — на голову. — Он снял шляпу. — Крысенок. Сюда. — Глаза его слезливо поблескивали. — Нам не надо «под ноль». Пусть бегают. Чтоб только день один не падали!
— Со второго этажа падают? — уточнил Старый.
— Да нет над залом никакого этажа!
— Проникают на крышу из подвала?
— И в подвале нету. Гостиница — самая чистая в городе. Только падают с потолка. А вы с меня за каждый этаж дерете!
— Найдем на каждом этаже, если падают. Вы их просто не видите, — огрызнулся Старый, хмыкая мне и мигая, но я призадумался.
Старый ткнулся в стол за бланками договоров, и на устах его вспухло золотое слово «задаток». А я, убедившись, что смывной бачок исправен, со спокойной душой выполз во двор и лег на лавку под яблоней-китайкой с побеленным коленом. Любуясь железной скобой двери «Прием стеклотары», я вдыхал последний август — вот и кончилось.
— Я говорю: они только к югу от улицы Ленина. Где руководство живет, учреждения. Что ж они на север, в дома населения не идут? — Иван Трофимыч встал у меня в головах, словно молясь на дорогу.
— Это характерно. Паллас, ученый такой, объезжал Россию еще в восемнадцатом веке и тоже отмечал: в Яицком городе крысы только в южной от тракта стороне. Дорогу не любят переходить.
— Я вот думаю: не-ет, это не просто. Это они против меня хотят… Как думаешь? Вечером аж страшно. Я один не хожу. Жена мясо с луком жарит, и на ночь в подъезд кладем, чтоб выше, к дверям, не шли. Я супруге говорю: давай ночью сходим, поглядим через окошко, как они там гуляют… Противно.
— Просто урожайный год, — зевнул я и сел.
Он примял ровно зачесанную назад седину и пробормотал:
— А ты, может, слыхал, есть какая-то крысиная болезнь?
— Бабушка рассказывала.
— Ну?
— Что? Ну рассказывала, если крысу убьешь, то самому, значит, умереть. Засохнешь. Но это так… Не думайте. Человек помирает не от болезни.
— А от чего?
— От того, что помирает.
Иван Трофимович покачал шляпой и тяжело пошел. Ишь ты, какая его машина ждет, и шофер дверку держит. Оглянулся:
— А лечиться чем? Бабушка не говорила?
— Травами. Смородина, чистотел. Песий язык — особенно. Или влюбиться.
— Влюбиться?
— Ага. Но серьезно. До конца. До конца-то можете?
Иван Трофимович покраснел:
— Иногда. — Потом еще крикнул из машины: — А спиртным?
— Не. Они наоборот. Тянутся к этому делу.
Старый лежал щекой на пачке зеленых денег и кричал в телефон:
— Не! Не выпил! Лариса, мы уезжаем!
Старый пощупал сахарные занавески, щелкнул светом — горит. Подпрыгнул на мягкой полке и горько признался:
— Никогда не ездил в спальном вагоне. Напиши мне на могиле: «Он не ездил в спальном вагоне». — Потащил из сумки кулек, запахший колбасой.
Я тоже растрогался и попросил:
— А когда меня похоронишь — выбей, пожалуйста, на мраморе: «Умер, так и не напившись вволю вишневого компота».
Старый смутился и достал компот — женатый мужик! Поезд поплыл. Я выглядывал в коридор. У одного туалета пасся грустный Иван Трофимович. У противоположного — лысоватая долговязая личность, синие щеки. Прочие жрали да шуршали простынями.
По вагону боком протискивалась проводница в мужской рубахе с погонами, едва сдерживающей ее стать, заводя по очереди в каждое купе свою грудь, как глазищи слепой рыбы.
— Посидите у нас, Танечка, — зашептал я, встретив носом тесную середку ее рубахи. — Мы любим женщину в пилотке. И в черной юбке любим. Красивые ноги напоминают интересную книгу — хочется сразу заглянуть, а что же дальше?
Таня смеялась, взглядывая на свои колени размером в башку Старого, и откусила наш огурец.
— Позвольте, я вам карман застегну. К вам едем. Мы дератизаторы[4]. Спасем от крыс исток русской свободы.
— Ага. За миллионы! На что вы нам сдались — такие хорошие. Баню достроить — нет денег. Все начальство за вас перегрызлось. Чай не пили. Оба туалета открыла. Им противно в один ходить. Мэр — налево, губернатор — направо. А мне мыть.
Я снова высунулся в коридор. Синещекая личность, значит, губернатор. Два мощных лизоблюда читали ему бумаги.
Поезд достиг ночи. Я обрушил кожаную штору на луну, похожую на рыбную чешуйку, натертую до серебряного мерцания мельканием лохматой лесополосы.
