— У него ни стыда, ни совести.
— И что ты предлагаешь?
Люба отошла от окна. Глаза у нее блестели, а курносое прелестное лицо порозовело так, что веснушки стали еще виднее. Но ничего этого Серафима не заметила. Или сделала вид, что не заметила, потому что на Любкин бесполезный вопрос рассердилась:
— Да что ж я-то могу предложить?..
Пока Серафима собиралась с мыслями для ответа, Люба резко перекинула сумку через плечо, схватила с бабкиных колен пульт и щелкнула кнопкой:
— Ну, тогда сиди и…
Поскольку последние слова потонули в оглушительной музыке, Серафима так и не узнала, что же посоветовала ей Люба.
Когда стукнула на крыльце дверь, Серафима, опять держа пульт в вытянутых руках, начала переключать каналы. Остановилась на очередных новостях. Какое-то время, подозрительно щурясь и жуя ртом, смотрела и про убийства, и про пожары, и про наводнения. Потом плюнула с досадой, перекрестилась, нашла какой-то сериал и через десять минут уже мирно дремала перед телевизором.
* * *
Земля позади панельного пятиэтажного дома шла немного под уклон. И грядки тоже шли немного под уклон. И поливать такой огород было чистой мукой: вода стекала к меже чужого участка. И электрический насос опять не работал. Воду для полива приходилось таскать из колодца ведром.
Вера распрямилась, потерла поясницу и откинула с лица светлые, а на солнце и вовсе до цвета соломы выгоревшие пряди. Оглянулась на сына. Семилетний Илья заканчивал поливать капустную грядку.
Илья поставил лейку, ладошкой заслонил от солнца глаза и посмотрел на мать. Против низкого вечернего солнца смотреть было трудно. Хотя можно было и не смотреть. Он и так знал, что у его мамы глаза теплые, карие и что сейчас она глядит на него и улыбается. А у него, Ильи, глаза были синие. Но зато волосы — такие же, как у мамы: прямые и очень светлые. И еще он знал, что фигура у его мамки классная. Это он слышал от мужиков в магазине. А когда она в джинсах или слаксах, то мужики и вовсе шеи сворачивают. Ничего, пусть завидуют.
Вера махнула сыну, бросила взгляд на часы, охнула и побежала к дому. Илья солидно вытер о штаны руки, подобрал трансформер, который здесь, на огороде, был трактором. А может, танком. Теперь это было трудно понять: трансформер был старый, несколько его деталей потерял еще предыдущий владелец, их сосед пятиклассник Димка, внук бабки Кати. Димка вырастал, а его игрушки и кое-какая одежка доставались по наследству ему, Илье.
Илья подошел к забору, отодвинул держащуюся на одном гвозде доску, посмотрел. На задах Димкиного дома дымилась баня. У соседей слева тоже дымилась баня. А у них бани не было. Мама мылась в маленькой ванной, стены которой были выкрашены облупившейся тоскливой зеленой краской, а в баню они ходили к бабке Кате. Илья вернул доску на место и пошел в дом.
Вера одевалась за открытой дверцей зеркального шкафа. Илья сидел на стуле, болтал загорелыми ногами в сандалиях, сбитых на носках. В основном он видел то, что отражалось в зеркале: себя самого, окно за своей спиной и верхушку дерева в этом окне. Во дворе соседней школы мальчишки играли в футбол. Но это он уже не видел, а слышал. И, судя по тому, что он слышал, команда их дома опять продувала соседям.
Илья попробовал собрать из трансформера терминатора, но ничего не получилось. Руки и головы не хватало. Он опять стал смотреть в зеркало.
Из-за дверцы шкафа появлялось то голое Верино плечо, то рука, то прядь взметнувшихся светлых волос. Илья сполз на край стула. Ему не нравилось, что ноги у него в зеркале не достают до пола и болтаются, как у маленького. А он не маленький. Этой осенью — в школу Хотя… Вот сегодня опять… Мать в ночь уходит, а присмотреть за ним придет соседка бабка Катя. Но это все же лучше, чем соседка тетя Настя. Тетя Настя только прибежит, накормит ужином и убежит к своим семерым по лавкам. А с бабкой Катей можно и про жизнь поговорить, про всякие прошлые времена. Или вместе посмотреть видак.
Тут он вспомнил с огорчением, что старый видак уже второй день барахлит. А потом вспомнил, как та же бабка Катя говорила другой соседке, толстой Нюрке, про своего зятя, Димкиного отца, что он «примак». Что это слово значило, Илья толком не понял. Было оно, конечно, немного сомнительное, похожее на обидные слова «дурак» или «слабак», которыми обзывались во дворе мальчишки… Но с другой стороны, оно было похоже и на слово «принимать». А если один человек принимает, значит, другой дает. Вон у Димки сколько всего есть. Даже компьютер.
Илья вздохнул:
— Мам, может, возьмем в дом примака, если работящий…
Вера закрыла дверцу шкафа. На ней теперь вместо домашнего выцветшего сарафана были надеты джинсы в обтяжку и светлая кофточка, подчеркивающая тонкую талию и высокую красивую грудь. Собирая волосы в пучок на затылке, Вера внимательно глянула в глаза сыну:
— А тебе что, со мной плохо?
Неужели она из-за «примака» обиделась? Илья категорически замотал головой:
— Не-е-е, не плохо. Но денег-то не хватает. Хорошо бы видак поменять. И чтобы дивиди можно было крутить. Изображение на дисках очень даже качественное. — Илья помолчал, посоображал в уме: — И ролики хорошо бы…
Теперь Вера подкрашивала губы и смотрела на сына через отражение в зеркале. Она перехватила его взгляд и улыбнулась. Но Илья улыбки матери не заметил, потому что в этот момент губы у Веры и так были растянуты, и она старательно водила по ним помадой. И он снова повторил:
— Ролики хорошо бы…
Хорошо бы. Вера повернулась к сыну и потрепала его по светлым пушистым волосам. Господи, какой же он маленький и худющий, и плечики покатые. Вера опять подбадривающе улыбнулась. Только непонятно было, кому она больше адресовала эту улыбку — себе или сыну.
— Конечно, Илюшка, хорошо бы… Но нет предложений от примаков.
— Жаль…
— Конечно, жаль. — Вера нажала Илье пальцем на кончик носа: — Ну, остаешься за главного. — Бросила взгляд на часы. — Всё! Карету сейчас подадут!
«Карета» была из старого, не цветного даже, со смешными спецэффектами фильма про Золушку. Кассету в прошлом году подарила ему на день рождения мамина подруга тетя Люба. Вообще-то он, Илья, считал, что чепуха про фей, балы и кареты из тыквы — для девчонок и малышни. В тот день, когда основные гости ушли, тетя Люба и мама перемыли посуду и, включив видик с подаренной кассетой, пили чай. А он сидел на полу, мастерил машину из нового конструктора и видик смотрел вполглаза. Не то что мама с тетей Любой, которые просто прилипли к экрану. А когда фильм закончился, мама грустно сказала: «Вот и у меня жизнь такая: приберись в комнатах, вымой окна, выполи грядки, посади семь розовых кустов, познай самое себя… А где же принц?» Поскольку вместо ответа донесся только тети Любин глубокий вздох, ясно было — где принц, она тоже не знает…
Вера поцеловала сына, велела запереть дверь покрепче и побежала вниз по лестнице. А Илья встал коленями на стул возле окна и принялся считать, сколько мужиков остановятся, чтобы поглазеть на нее.
* * *
Соседи за глаза уважительно называли Ларису Петровну «наша докторша». А еще — «наша красавица» или «рыжая». «Нашей докторшей» называли Ларису пожилые пенсионерки, которые бегали к Ларисе то давление измерить, то пульс пощупать, то насчет лекарства посоветоваться. «Нашей красавицей» называли Ларису они же и их дочери, которых Лариса безотказно пользовала и по поводу их собственных болячек, и по поводу болячек их малолетних детей и внуков. «Рыжей», с известным оттенком зависти, называла Ларису молодежь женского пола и, с изрядной долей восхищения, — мужского. Она и вправду была красавицей: статная, высокая, кареглазая.
Добавочную привлекательность в глазах односельчан Ларисе добавляло то, что была она хоть и не местная, а из московских, но совсем не гордилась ни столичностью, ни институтским, редким в их поселке, образованием. И за те шесть лет, что прошли с тех пор, как Лариса поселилась здесь вместе с матерью и тогда еще трехмесячной дочкой Анюткой, все к ней привыкли и стали считать за свою. Да и одним пустым заколоченным домом в древне стало меньше.
Лариса придирчиво осматривала себя в зеркале: узкие брючки до щиколотки, светлая блузка с отложным воротничком, легкие открытые туфельки. Она подняла с шеи тяжелые, теплой медью отливающие волосы, ловко скрутила их и прихватила на затылке ореховым гребнем.
Анютка с обожанием следила за каждым движением матери и, когда Лариса, закончив одеваться, подсела к маленькому туалетному столику, принялась в заученной давно последовательности подавать матери сначала карандаш для глаз, потом тушь, потом губную помаду.
Анна-старшая гремела на кухне кастрюлями. Непонятно было, просто так она гремит или это что-то означает. Лариса подмигнула правым, уже накрашенным глазом дочери:
