В образе Пегги есть нечто от христианской великомученицы, которая руководствуется в своей жизни и поступках тайными движениями души, добровольно отдает свое сердце людям и с высоко поднятой головой идет навстречу предначертанной ей свыше трагической гибели. Недаром Пегги сравнивается с Жанной Д’Арк.
Однако, несмотря на эту исключительность и отрешенность, в характере и поведении героини можно уловить черты вполне конкретного процесса, который лет через десять-пятнадцать после описываемых в романе событий вылился в Канаде в движение «новых левых». Молодые люди — участники этого движения отвергли жалкие идеалы буржуазного общества. Их не прельщала перспектива «делать деньги», из-за которых люди теряют то, что дает им право называться людьми. Их воротило от лжи и лицемерия в семье, церкви, колледже, офисе. Не имея ясной программы действий, но стремясь помочь «лишенным и отверженным», они «шли в народ» — в городские трущобы, негритянские кварталы, индийские резервации. Огромную популярность «новым левым» принесла их борьба против бесчинств расистов на американском Юге.
Слишком велика дистанция между этой борьбой и «бунтарством» одинокой Пегги Сандерсон. Но не нужно забывать, что и большие реки начинаются с еле заметных ручейков и что жертвы на алтарь справедливости не приносятся напрасно. И если верно утверждение героя романа Макэлпина о том, что «благими намерениями не разрушишь кирпичную стену», то не менее верно, что разрушение стены всегда начинается с благих порывов.
Сам Джим Макэлпин меньше всего собирается что-либо разрушать. В детстве он испытал горькое унижение мальчика, оказавшегося «по ту сторону забора», и уже тогда поклялся — во что бы то ни стало выбиться в люди. Но беда его в том, что он сохранил… способность любить. Макэлпина меньше всего можно назвать натурой цельной и определенной. Он слишком умен, чтобы не замечать напыщенной тупости и пустоты буржуазного высшего света, слишком искренен и благороден, чтобы с холодной расчетливостью к нему приспосабливаться, чтобы жениться только по расчету, и в то же время слишком осторожен и благоразумен, чтобы отдаться настоящей любви полностью, поступиться ради нее своей карьерой, перешагнуть через барьер условностей и подозрений. Эта двойственность, эта половинчатость приводит Джима к предательству Пегги, но она же служит причиной его глубокой личной трагедии.
Нет, не для Джима этот жестокий, построенный на голом расчете мир, и неспроста присматривается к нему издатель Джозеф Карвер. Он, мистер Карвер, всегда знает, что говорит и что делает. Пусть не обманывают вас его улыбка, деликатность и «человеческие отношения» с рабочими: они маскируют изощренного дельца. Либерализм и независимость суждений его респектабельной газеты никогда не выйдут за строго очерченные границы, мистер Карвер никому не позволит замахнуться на основы.
Вот он рассуждает о проблеме образования, и перед нами раскрывается англо-канадский шовинист, готовый взять на себя «бремя белого человека» в провинции Квебек, населенной преимущественно канадцами французского происхождения. И в то же время мы не можем отказать Карверу в проницательности и обаянии, в умении расположить к себе нужных людей.
Морли Каллаган показывает весь спектр человеческого характера и, поворачивая своих героев то одной, то другой стороной, предоставляет роль судьи самому читателю. Его красивая и молодая Кэтрин Карвер способна вызвать и сочувствие, и неприязнь, и восхищение в своем гневе против смалодушничавшего Макэлпина.
Сила Каллагана в его реализме, в глубоком проникновении в духовный мир своих героев, в стремлении раскрыть движущие мотивы их поступков. Писатель видит буржуазный мир разделенным на тех, кто наверху, и тех, кто внизу, тех, у кого есть деньги и власть, и тех, кто ими обделен. И его симпатии всегда на стороне отверженных. Но большие вопросы, которые он ставит, остаются без ответа. Призывы его героев к любви и справедливости остаются гласом вопиющего в пустыне.
Писатель ведет повествование неторопливо, эпически спокойно и бесстрастно, как бы со стороны, как исследователь, взирающий на воссоздаваемую им картину человеческих коллизий в лучшем случае с сочувственной иронией. И мы сами не замечаем, как поддаемся гипнотическому воздействию большого таланта. Где-то мы ловим себя на том, что попадаем в стремительный поток человеческих страстей, увлекающий нас все дальше и дальше. Теперь наше сознание все больше будоражат символические аллегории писателя, и мы не в состоянии побороть в себе предчувствие фатально надвигающейся беды. Внешне бесстрастная манера писателя оказывается ловушкой.
Впрочем, не пора ли предоставить роман Каллагана на суд самому читателю. Вряд ли стоит полностью лишать его неожиданных и весьма приятных открытии. К тому же всякое предисловие субъективно. Итак…
Воспользуемся приглашением автора и поднимемся на увенчанную пылающим в ночи крестом гору Монт-Роял, пройдемся по нарядной Сент-Катрин, познакомимся с работницами фабрики в квартале Сент-Анри, войдем в старый каменный дом, где верстаются полосы влиятельной «Сан», досмотрим профессиональный хоккей на стадионе «Форум», послушаем негритянский джаз на Сент-Антуан.
Мы — в Монреале.
Леон БАГРАМОВЛюбимая и потерянная
(Роман)
Джозеф Карвер, издатель газеты «Монреаль Сан», жил на горе. В Монреале почти все богатые семьи живут на горе. Она внушает чувство уверенности. Как надежная крепостная стена чернеет она на фоне ночного неба за мерцающей россыпью городских огней, увенчанной сияющим крестом. Днем, когда идешь по улице Сент-Катрин или Дорчестер-стрит, гору иногда заслоняют высокие здания, но, едва доберешься до перекрестка, она опять перед глазами, будто высокая темная изгородь с зазубренным краем. Из-за горы приходят бури, на нее обрушиваются удары грома…
Но гора находится на острове, а остров — на реке, поэтому и река всегда тут, и целую ночь напролет гора отзывается эхом на свистки пароходов. С того склона, где жил мистер Карвер, виднелись церковные шпили и монастырские башенки французского старого города, который тянется от гавани на восток до блестящей ленты реки. Те, кто любит, чтобы все шло, как заведено, предпочитают гору, охотникам до перемен больше нравится широкая, неугомонная река. Однако ни те, ни другие никогда не забывают ни о горе, ни о реке.
Джозеф Карвер снимал квартиру в «Шато», возле отеля «Ритц». Внизу виднелись крыши домов, которые уступами сбегали по склону к железнодорожным путям и каналу. В серые зимние дни, когда тучи опускались низко, «Шато» со своими башнями, башенками, внутренними дворами напоминал массивную каменную крепость. Мистеру Карверу нравилось здесь. Он и его дочь Кэтрин, красивая молодая женщина, недавно разошедшаяся с мужем, чувствовали себя в «Шато» не менее уютно, чем в особняке на Уэст-маунт, где их семья жила до смерти миссис Карвер. Единственное, чего не хватало мистеру Карверу, это садика с розами. Он и сейчас всегда носил в петлице розу, и у него в гостиной на светлом дубовом столе обязательно стояли розы. Иногда по вечерам в квартире собирались руководители издательства с Сент-Джеймс-стрит, чтобы провести неофициальное совещание. Совещания были слабостью мистера Карвера.
Себя он считал просвещенным либералом и очень заинтересовался статьей под названием «Независимый человек», которую как-то вечером незадолго до Нового года прочел в свежем номере «Атлантик мансли». Мистеру Карверу понравилась непринужденная и уверенная манера автора, логичность суждений. Он тут же вспомнил, что еще несколько месяцев назад решил ввести дискуссионную колонку в отделе международных событий. Найти человека, который взял бы верный тон, сумел внести в газетную статью живую индивидуальность, дело не простое, но этот Макэлпин, пожалуй, как раз то, что ему нужно. Из биографической справки, помещенной в начале номера, мистер Карвер узнал, что Макэлпин — младший преподаватель истории Торонтского университета. Прочитав это, он удивился и усмехнулся про себя. Будучи одним из попечителей Макгилла[1], он давно привык к мысли, что от преподавателей не следует ждать слишком многого. Нужно было хорошенько все обдумать, автор статьи заслуживал внимания.
На следующий день он отправил ему письмо, где просил приехать для переговоров по поводу сотрудничества в «Сан», редакция которой намерена ввести не контролируемую цензурой колонку в отделе международных событий. В письмо он вложил чек на сумму, достаточную для того, чтобы оплатить проезд до Монреаля и обратно.
Недели через две, в один из теплых и бесснежных январских дней в «Шато» пожаловал на коктейль Джеймс Макэлпин, высокий широкоплечий мужчина лет тридцати с небольшим, черноволосый и кареглазый. Он был в темно-синем двубортном пальто, черной фетровой шляпе и держался свободно, с достоинством, возможно усвоив эту манеру в пору службы во флоте, где имел чин капитан-лейтенанта.
