— Наш глава ешивы реб Цемах в последнее время перестал выступать перед учениками. Он мало заходит в дом учения. Сидит в одиночестве и изучает мусар, — доверительно сказал реб Менахем-Мендл старым товарищам.
Однако оба они ничего не ответили, только переглянулись и вышли из синагоги.
— Реб Менахем-Мендл Сегал остался тем же ешиботником, каким был в молодости. Он не понимает, что Цемах-ломжинец, который сидит сейчас, по его словам, и изучает в уединении мусар, может точно так же преспокойно изучать мусар без головного убора, — сказал реб Сендер своему шурину, и они оба отправились с синагогального двора вниз, к дому раввина.
На следующий день раввин вместе с сыном и зятем был в гостях на смолокурне. Реб Мордхе-Арон Шапиро, по своему обыкновению, сыпал поговорками и цитатами из святых книг; Махазе-Авром молча слушал, временами громко всхохатывал и снова надолго замолкал. Сын и зять раввина не мешали отцу говорить и не отрывали глаз от реб Аврома-Шаи-коссовчанина. Они видели его в первый раз. На этой встрече присутствовал и Хайкл. Он с любопытством рассматривал сына раввина со свежей круглой физиономией и зятя раввина с тощим костлявым лицом. Хайклу показалось, что эти двое новогрудковцев смотрят на Махазе-Аврома не только с почтением к его учености, но и со скрытым пренебрежением. Ведь он старомодный знаток Торы, не понимающий тонкого «слышания» мусара.
Раввин несколько раз раздраженно взглядывал на этого глупого ученика, у которого не хватает ума выйти, когда старшие разговаривают. Однако Хайкл не двигался с места. Он хотел все видеть и слышать. Раввин вздохнул: он переехал в Валкеники только на Тридцать третий день отсчета омера[4], а община уже задолжала ему жалованье за неделю. А если даже платить будут аккуратно, ему все равно не хватит на жизнь. Он попросил надбавки, и община готова ее дать. Однако тогда надо повысить сбор на кошерное мясо, а общинные заправилы боятся, что из-за этого возмутятся обыватели.
— Повышать сбор на кошерное мясо нельзя ни в коем случае, — сказал Махазе-Авром.
— Не я предлагаю это, — реб Мордхе-Арон поднял обе руки к ушам и покачал своей длинной сивой бородой, словно стряхивая с себя несправедливое подозрение. — Главы общины все равно хотят повысить сбор на мясо. У общины большие расходы, а обыватели не платят общинный налог.
— Вы должны предостеречь общинных заправил и мясников, что объявите запрет на мясо, — лицо Махазе-Аврома пошло красными пятнами. — Не говоря уже о том, что несправедливо обирать бедняков, в нынешние времена даже с богачей нельзя брать слишком дорого за кошерное мясо, потому что тогда они будут покупать трефное.
Сын и зять раввина выглядели очень удивленными резкими словами Махазе-Аврома. Тем не менее они не стали вмешиваться из страха перед отцом, который весь буквально кипел:
— А вы бы не побоялись объявить запрет главам общины и мясникам в местечке, в которое только что приехали?
— Если бы я был раввином местечка, я бы наверняка так и сделал, — ответил Махазе-Авром, положив на стол свой тяжелый кулак.
Хайкл, затаив дыхание, слушал этот разговор и смотрел на кулак ребе. Его не раз удивляло, что у Махазе-Аврома такие толстые руки и мясистые пальцы. Увидев, что глупый ученик не трогается с места и что его ребе тоже не приходит в голову приказать ему выйти, реб Мордхе-Арон Шапиро со вздохом поднялся и вышел во двор, сопровождаемый своими детьми и Махазе-Авромом. По тому, как раввин с палкой в руке нервно шагал по песку, было заметно, как он взведен. Хайкл видел через окно, что спор продолжается и снаружи, и ему было обидно, что его нет при этом. Раньше он бы не мог себе даже представить, что ребе будет так заступаться за валкеникских евреев, которых встречает редко, а разговаривает с ними еще реже.
На свежем воздухе гнев реб Мордхе-Арона Шапиро немного остыл. Он снова задал заковыристый вопрос по поводу какого-то стиха из Торы и тут же растолковал его красивой проповеднической притчей. Вдруг он попросил сына и зятя, чтобы они рассказали то, что им известно о директоре валкеникской ешивы реб Цемахе Атласе.
— Я давеча указал реб Аврому-Шае на то, что у моего невмешательства в дела местной ешивы есть причина. Местный директор ешивы реб Цемах Атлас — это…
— Великий человек! — отрезал Махазе-Авром, словно резко предупреждая, чтобы никто не осмелился сказать что-то иное.
— Конечно, реб Цемах-ломжинец — человек, обладающий большими силами, он всегда был таким, — поспешно вставил реб Сендер, и широкая улыбка образовала ямочки на его полных щеках.
— А вы заходили в ешиву? — спросил реб Авром-Шая у зятя раввина, который понравился ему своим молчанием.
— Да, мы заходили, — ответил Гершл-свирчанин, не желая распространяться подробнее.
Было видно, что бывшие товарищи директора не хотят говорить о нем дурного, но и иметь с ним дела тоже не хотят. Лицо Махазе-Аврома стало обеспокоенным, и он заговорил с раввином взволнованно: во время своего первого визита на смолокурню главный раввин Валкеников сказал, что боится, что реб Цемах Атлас будет его преследовать. Главный раввин Валкеников должен беречься, как бы от страха быть преследуемым самому не стать преследователем.
— В чем сходство? — спросил реб Мордхе-Арон арамейскими словами из Талмуда, снова закипая, и посмотрел на своих детей с яростью, потому что они замерли, как ягнята. — Как это можно себе вообразить, что от страха стать преследуемым я сделаюсь преследователем?
— Расстояние между преследуемым и преследователем не больше толщины волоска. В одно мгновение они могут поменяться ролями, — повернулся реб Авром-Шая к молодым людям. Может быть, они, мусарники, поймут то, чего не понимает их отец. — Сразу же после того, как гонимый усиливается и становится преследующим, он теряет свои прежние заслуги, а Творец поддерживает нового преследуемого, даже если он нечестивец.
— Мы не собираемся делать ничего дурного ломжинцу, Боже упаси. Мы никоим образом не хотим нанести ему никакого вреда, — Гершл неуверенно взглянул на тестя.
Однако Махазе-Авром ответил горячо, что, если бывшие товарищи директора не заходят в начальную ешиву, они тем самым вызывают против него подозрения и у учеников, и у обывателей. Такое избегание подобно беспощадному преследованию.
— У нас нет иного выхода… — ответил реб Сендер, отвернувшись, что придало его недосказанным словам дополнительную таинственность.
Гершл-свирчанин заговорил быстро и сбивчиво. Его слова пихали друг друга, как будто он очнулся от дремы посреди молитвы и хотел нагнать пропущенные фрагменты: реб Менахем-Мендл Сегал рассказывал, что реб Цемах в последнее время перестал проводить беседы об учении мусара. Тогда реб Менахем-Мендл попросил реб Сендера провести беседу. Однако Цемах Атлас наверняка истолковал бы это таким образом, что его хотят вытеснить из ешивы. Так что получается, что они ему как раз делают одолжение тем, что не вмешиваются в его дела с ешивой. Свирчанин говорил все быстрее и сбивчивей и вдруг замолк — наверное, потому, что не привык говорить так много.
— Ты должен был провести эту беседу, раз тебя просили! — крикнул сыну раввин, и его глаза загорелись гневом одновременно и на зятя-бездельника. Реб Мордхе-Арон схватился за бороду, как будто хотел за нее вытащить себя со смолокурни, и вышел со двора через ворота, сопровождаемый сыном и зятем.
Махазе-Авром остался стоять посреди двора в задумчивости: нет никакого сомнения, что эти двое молодых новогрудковцев не хотят иметь дела с директором ешивы, потому что не доверяют его набожности. Однако они еще чего-то недосказали и при этом старались не разозлить отца. По лицу Махазе-Аврома пробежала легкая тень страха и растерянности, как будто он увидел в светлый летний тень, что с неба падает серый сырой снег. Смущенная улыбка задрожала в уголках его рта оттого, что сразу не понял: реб Мордхе-Арон Шапиро хочет, чтобы его сын или зять стал директором местной ешивы! По этой причине он и начал со вздохов по поводу своего скудного жалованья, а уже потом перешел к директору ешивы. В его глазах это даже справедливо. Поскольку он тут раввин, ему и его детям должна принадлежать и местная ешива. Однако сын и зять не хотят нарушать границ владений своего старого товарища, ведь они все-таки мусарники! Махазе-Авром издевательски, обидно рассмеялся. Он понял, что эти двое новогрудковцев пришли вместе с отцом, чтобы разведать, что он, дачник со смолокурни, думает о директоре ешивы. Понемногу они дадут отцу переубедить себя да еще и истолкуют это как самоотверженность: реб Цемах Атлас не обращает внимания на учеников, не проводит беседы об учении мусара, ешива может развалиться, надо спасать это место изучения Торы.
Реб Авром-Шая уселся за стол посреди двора, чтобы немного успокоиться. С другой стороны, почему он принимает так близко к сердцу то, что у директора ешивы плохо идут дела? Этот реб Цемах Атлас — ужасный гордец. Если он не может управлять ешивой так, как хочет, то вообще не разговаривает с учениками. Сидит в уединенных раздумьях и сам себя обрекает на то, что про него начнут говорить, что он не годится в директоры. По его гордыне видно, что в нем нет веры. Человек, который верит в Творца, не считает себя таким уж великим. Непонятно, почему он вообще не уезжает из Валкеников. Он ведь из богатой семьи… Реб Авром-Шая разговаривал сам с собой и чувствовал, что его лицо горит от обиды. Его взволновало и удивило, что он ощущает такую сильную привязанность к этому высокому мрачному директору ешивы.
