– Нет у них лишних денег, Палыч и то наравне со мной в ведомости проходит. А уж ребята… Ты что, Машка? Совесть-то поимей.
– Ах, совесть?! – воскликнула женушка. – Это кому еще надо о ней позаботиться! В прошлый раз дали всего ничего, в позапрошлый вообще – только в газете написали. Солить тебе эти статьи и на обед подавать?! А Лаврецкий что пишет? Гад неблагодарный! Прямо помоями обливает! И если они не начнут платить нормально, я… я жаловаться буду! Ребенок раздетый ходит, по дворам где-то шляется, а отец по больницам бока пролеживает. Я из сил выбиваюсь, чтобы семью содержать!..
Всё, Машку несло. Она плела такую несусветную чушь, такую ерунду, что сама устыдилась бы на трезвую голову. Ребенок у нее раздетый ходит, как же. Из сил она выбивается. Ну-ну.
Из коридора донеслись голоса – блеющий тенорок доктора и чьи-то грубоватые, с хрипотцой. Спорили, перебивая друг друга. Им вторило буханье сапог. -…Евгений Иванович, да что вы, в самом деле. Никто его силком не потащит, – прозвучало от двери.
Машка заткнулась. Я узнал голос командира отделения – Палыча.
Снилась пустыня. Воздух дрожит знойным маревом, рубашка липнет к телу, постоянно хочется пить. Я глотаю теплую безвкусную колу, но она плохо утоляет жажду. Сухой и жаркий юго-западный ветер не приносит облегчения. Колючие песчинки секут лицо. Вокруг – людской водоворот. Меланхоличные верблюды и их настырные хозяева. Чумазые детишки. Пронзительное "дай! дай! дай!". Галдящие туристы. Камеры, фотоаппараты, бойкая торговля. Жуликоватые продавцы-арабы. Я стою у подножия громадных пирамид Хеопса и Хефрена и заворожено смотрю на сфинкса. Вечность с усмешкой взирает на толкотню внизу.
Прошлой весной мы с Ниной были в Гизе. Ливийская пустыня – песчаное море с гигантскими волнами-барханами – впечатлила жену, как и гробницы древних фараонов. Мы не вылезали из экскурсий.
Я гляжу на сфинкса, которому без малого пять тысячелетий, и чувствую свою ничтожность. Ветер усиливается; туристы испуганно кричат, тычут пальцами в горизонт. Там клубится тьма. Ветер вздымает раскаленный песок, закручивает грозными вихрями, швыряет в лицо.
Тьма накрывает меня…
Я закашлялся и проснулся. Вскочил, моргая, не сообразив еще, в чем дело. Да что ж ты, Господи… Горло драл едкий дым, глаза тотчас начали слезиться. Комнату заволокла сизая пелена; расползаясь бесформенными клочьями, она собиралась у потолка. Мерзко воняло горелой изоляцией. Духота стояла – будто в бане, когда плеснешь на камни ковшик-другой, и пар сразу обдаст с ног до головы. Утирая со лба пот, я быстро натянул штаны и босиком кинулся в прихожую. Замок нагрелся, жег руки; за стеной истошно, почти на грани истерики вопили, срываясь в захлебывающийся плач.
Нина уехала к родителям – считай, повезло. А я уж как-нибудь выберусь. Жена, конечно, звала с собой, уговаривала, но больше для проформы. Я не любитель ковыряться в земле; не белоручка, совсем нет, однако к природе равнодушен. Не мое это. Так что Нина поехала на тещину дачу одна.
Теща, заядлая огородница, души во мне не чаяла, заботилась, как могла. Урожай с четырех соток получался вполне себе: ягоды, фрукты. Тем и потчевала – и до свадьбы, и после. И бедным мальчиком никогда не называла. Хорошая у Нинки мать – золото, а не теща. А вот мои родители на свадьбу не пришли, ограничились телефонным звонком. Вроде как поздравили.
Чертыхаясь и проклиная всё на свете, кое-как сумел отпереть дверь, рванул на себя – в лицо полыхнуло жаром. На лестничной клетке бушевал огонь, что-то искрило и потрескивало; огромный ком дыма ворвался в прихожую, заставив отшатнуться. Путь вниз был отрезан.
Я навалился на дверь, чувствуя, как в животе – противно, скользко – ворочается страх, а сердце бьется загнанным скакуном. Глаза щипало, дым лез в рот, в нос, вызывая надсадный кашель. Угорю ведь! Ринувшись в зал, ухватил стул и с размаху запустил в окно: стекло разбилось, дым потянулся наружу. Густая муть в комнате прояснялась, от окна шел ток свежего воздуха. Я с присвистом дышал, вгоняя кислород в саднящие легкие.
Сквозь пелену бледным пятном проступало утреннее солнце – маленький желток в огромной глазунье дыма. Полдевятого, решил я, вряд ли девять. На улице невнятно орали; шум под окнами сливался в грозный, пугающий рокот прибоя, когда волны штурмуют скалистый берег и, так и не одолев громады утесов, с ворчанием идут на новый приступ. Слов было не разобрать, да я и не пытался. Крики и плач раздавались со всех сторон, гудели сирены.
Я слепо шарил по тумбочке, опрокидывая пузырьки, тюбики, флакончики и прочую косметику. Где же он?! Это – прямоугольное – что? Упаковка седуксена. "Если у вас бессонница, организм на взводе и не может расслабиться, а тревожные мысли не дают…" Ну как, злоупотребил? Выспался?! Наконец пальцы ткнулись в мобильник. Номер я помнил наизусть.
В том, что кто-то давным-давно набрал ненавистное "01" и сообщил о пожаре, я не сомневался. Подтверждая догадку, за окнами рявкнул мегафон: -…куация! – донеслось громовыми раскатами. – Выйти на балконы и…
Я звонил Сереге: редакция "КП" работает и по субботам.
Секунда, вторая… Долгие гудки в динамике. Томительное ожидание. -…балконы! – надрывался мегафон.
– Давай, бери трубку! – повторял я как заклинание. – И не говори, что ты сегодня выходной!
– Газета "Комсомольская правда", здравст…
– Марина, это Лаврецкий. Виноградова к телефону, срочно! Пожар на Ленинском!
На том конце провода громко ахнули. Новость брызнула мыльным пузырем, мгновенно разлетелась пересудами. Я слышал, как в редакции кричали: "Виноградова, Сергея!", и отвечали разражено: "Да нет его! Вышел куда-то. А кто спрашивает?" и "Пусть перезвонят!". Слышал взволнованное дыхание секретарши и готов был уже дать отбой, как где-то далеко крикнули: "Идет, идет!".
Ладонь взмокла, трубка норовила выскользнуть из пальцев.
– Слушаю, – произнес сытый и довольный Виноградов.
– Бери ручку и записывай! Ленинский, сто тридцать. Горит жилой дом, сильное задымление и огонь тоже сильный. Материал отдай Закирову, пусть вешает на сайт, а ты звони на пятый, чтоб ехали с камерой.
– Погодь, Игорь, – довольство журналиста как рукой сняло, осталась привычная деловитость. – Это же твой дом!
– Да, и я не хочу, чтоб этот сраный пожарник вытаскивал меня и других! Задержи его, если сможешь. Натрави репортера с пятого!
Пот заливал глаза, я вытер лоб тыльной стороной ладони и метнулся в прихожую. Ботинки – на босу ногу, шнурки – на узел, покрепче. К черту бантики! Сорвать куртку с вешалки и заскочить в ванную, полотенце – под кран: обмотать голову и лицо. Оставить щель для обзора.
Проклятье! Я-то надеялся мирно дожить до пенсии, раз уж с молодостью не сложилось. Но сейчас… Меня затрясло. Спокойно! Без нервов! Выметайся из комнаты, пока не сгорел к свиньям собачьим!
Документы, деньги, что там еще? А, телефон! Распихать по карманам. Теперь – к балкону.
Открыть дверь никак не удавалось: шпингалет заело, и пальцы бессильно скользили по железке. В оконной раме торчали кривые осколки: хоть вытаскивай, хоть так лезть – по-любому изрежешься. Вот дерьмо! Зря разбил, при пожаре надо перекрыть огню доступ к кислороду. У-у, бестолочь, не сообразил! Делаешь, потом думаешь. А статейки, значит, писал. Я остервенело дергал ручку. Шпенек наконец поддался, поехал вниз.
Пал Палыч, здоровяк каких поискать, втиснулся в дверной проем. Не вошел, а именно втиснулся – с его-то комплекцией можно рельсы кренделем завязывать. И голову нагнул, чтоб не стукнуться о притолоку. Камуфляж расстегнут, в руках – краги.
– Тут, Олег? – прогудел. На лбу залегли складки, и перчатки тискает, аж вены взбухли. Лицо мертвенно-спокойное, тяжелое. Нехорошее лицо.
Я привстал. Да неужто опять? И не лето ведь – апрель на дворе. Вот тебе, бабка, и Юрьев день – традиционное пожелание спокойных дежурств и сухих рукавов редко сбывается.
Начальник, увидев жену, насупил брови.
– Здрасте, – кивнул. В рыжей короткой бородке запутался солнечный зайчик, высветил серебряные нити. Наши бород не носят: спалишь запросто. А маску надевать? – одно мучение. Но Палычу, упрямцу, всё нипочем. А виски у него… эх. И от возраста, и от боли – своей и чужой.
Машка вскочила, загораживая подступы. Черт бы ее… Прямо наседка над цыпленком. Мать-героиня.
– Что, с ума сбрендили? Он же под капельницей! Два дня постельного режима!
За спиной Палыча переминались с ноги на ногу Андрей и Петр, тоже крупные, широкие в плечах – готовые к выезду.
– Горим, – сказал Палыч, глядя поверх Машки: она ему до груди едва доставала. Я приподнял руку с капельницей, в перевернутой бутылке оставалась четверть желтоватого раствора.
– Эти пожары как грибы после дождя! – завопила жена. – И везде – Олег!
– Ориентировочно взрыв баллона с пропан-бутановой смесью, – начальник ровным тусклым голосом докладывал ситуацию. – В квартирах между шестым и седьмым этажом снесло перекрытия и перегородки, вышибло наружную стену. Разрушения средние: весь подъезд мог взлететь. Еще у какого-то автолюбителя целый склад был – масло, бензин. Вспыхнуло моментально. Как нарочно, рванул стояк с бытовым газом: трубы полопались, огонь вырвался на лестничную клетку и быстро распространился, захватив оба этажа и половину…
