— На той неделе такую бучу подняла, — откровенничал Вернон, — из-за этого вечера танцев для хозяев гостиниц. Лили достала парашютного шелка, отвела ее к портнихе на Дьюк-стрит платье шить. Вот уже, значит, вечер, дрянь эта на вешалке болтается, чтоб отвиселась, а она отказывается ее надевать. И ни в какую. Кремень. В конце концов мы никто не пошли. Вы удивлялись, наверное, куда мы делись.
— Не без того, — прилгнул Харкорт.
— Она против рукавов возражала. Чересчур, мол, пышные. Не пойду я, мол, на люди с руками как у боксера. Так я и не увидел ее в этом платье, но Лили говорит — картинка. Созревает, знаете.
— Да? — сказал Харкорт и бегло подумал о собственной дочери, которая часто казалась ему каким-то недоразумением в сравнении со Стеллой. Созревает она или нет? Вечно ходит ссутуленная, прижавши к груди сумочку.
— Ну а кашель как? — спросил он. И услышал, как ус Вернона легонько скребет по мембране.
— Ничего, — сказал Вернон. — Не беспокоит. Спасибо, что поинтересовались. Премного вам благодарен. — И заказал новое ведро и пыж для ванны, прежде чем повесить трубку.
Лили он сказал, что Харкорт целиком и полностью одобряет их решение. Лили разделывала кролика.
— Харкорт считает, что она создана для этого, — сказал он.
У Лили оставались сомнения.
— Такие, как мы с тобой, по театрам не ходят, — сказала она. — А не то чтоб на сцене играть.
— Но она не такая, как мы, ведь верно? — сказал он, и что тут можно было ответить?
* * *
Они сходили по ступенькам как два канатоходца. Стелла вытягивала носок заемной туфли, дядя Вернон откидывался назад в малиновом жилете, вздутом над поясом брюк, одной рукой придерживал Стеллу под локоть и воздевал другую, защищаясь черным зонтом от дождя. Жилет был кошмарный, из обрезков сукна, которые Лили купила на распродаже, чтоб оживить диванные подушечки в гостиной для жильцов. Хотела выкроить треугольнички, звезды, квадраты, но не дошли руки.
— Пусти, — сказала Стелла, выдергивая локоть. — Мне с тобой неудобно идти.
— О? — сказал дядя Вернон. — Что за новости? Но тон был миролюбивый.
Трехчасовой аэроплан, который взлетал у Спика для пятиминутных рейсов над городом, прогрохотал в вышине. Всполошенные голуби еще плавали над булыжниками. Все, кроме одного, хроменького, который прыгал по сточному желобу и клепал брызговик такси. День был хмурый, неоновая вывеска над дверным козырьком вспыхивала с самого завтрака. Лужи мигали багрово. Потом уже, после того как посетит этот дом, Мередит заметит, что только в бардаках любят красные огни.
Дождь моросил на Стеллу, и она заслоняла голову руками: знала, что за ней наблюдают сверху, из окна. С утра пораньше Лили усадила ее за кухонный стол и приступилась к ней с щипцами. Щипцы, переливаясь из едкой рыжины в синюю матовость, цапали пряди и тесно привинчивали к черепу. А потом разогретые кудри, по очереди высвобождаясь, колбасками прыгали на приметанный к бархатному платью воротничок.
— В гробу, — сказала Стелла, — мои волосы и ногти еще будут расти.
Лили поморщилась, но взяла эту мысль на заметку, чтоб пересказать при случае коммивояжеру с пересаженной кожей. Он, не в пример разным прочим, мог оценить это чересчур, может быть, смелое наблюдение. На взгляд Лили, оно лишний раз подтверждало, что девочка умна не по годам, и доказывало, хотя доказательств не требовалось, какая у неё буйная, пусть и мрачная фантазия.
Дядя Вернон расплатился с таксистом заранее. Об этом уговорились с вечера, после скандала, потому что Стелла заявляла, что лучше ей умереть, чем дать чаевые шоферу.
— Я тогда на трамвае поеду, — уперлась она.
— Будет дождь, — говорил дядя Вернон. — Ты же вымокнешь вся.
Она отвечала, что ей плевать. У нее, мол, есть кое-что за душой, что будет безвозвратно испорчено, если она себе позволит совать человеку чаевые.
— Ну накинь ты ему шесть пенсов, — не сдавался дядя Вернон. — Ну девять от силы. В чем дело, не пойму?
А она: нет, сама операция унизительна. Вредна и тому, кто дает, и тому, кто получает.
— Ну так и не набавляй ему ничего, дурья твоя голова, — не уступал дядя Вернон. — Сунь ему, сколько настучит, и дай деру.
Бесполезно было спорить с девчонкой. С вечной ее демагогией. Конечно, судьба у нее с самого начала не ахти как ладно сложилась, так ведь не у нее первой, не у нее последней, и это еще не резон из каждого пустяка выжимать до последней капли трагедию. Чувства не постирушка. Их не вывесишь на веревке всем напоказ.
По большей части ее поведение отдавало показухой и беспринципностью. Он знал таких в армии: люди из рабочей среды, из простых, начитаются книжек и потом дурью мучаются. Будь она мальчишкой, он бы ее разок-другой вытянул ремешком, ну или бы хоть отшлепал.
Что, например, за выдумка — и, между прочим, накладно — палить на лестнице электричество, только-только стемнеет. Послушать Лили, так это она запомнила якобы те дела, когда свет горел среди ночи — Господи, да всего же девять месяцев было ребенку! Нет, он лично грешил на поэзию, песенки, куплетики про тоску и печаль, на которых она помешалась; и, между прочим, ему не очень-то верилось в эту самую боязнь темноты. При затемнении, например, когда весь город тонул в чернильном мраке, выбежала же она во двор и битый час голосила, как нанятая, под черной ольхой. Или тот случай, когда он приехал на побывку, а она удрала из убежища, и они с ответственным по бомбежкам обыскались, с ног сбились, и она нашлась на кладбище, сидела у ограды и в ладошки хлопала, когда сахарные склады на Док-роуд лопались, как бумажные кульки, и фейерверком взлетали над городом искры. Это как понимать?
Всегда невозможная была, всегда черт те что выкомаривала из-за мелочей, мимо которых нормальный человек пройдет — не заметит. А она ополчается, воюет, доводит прямо-таки до нелепости. Он не забыл, какой она устроила концерт, когда пришлось удалить с площадки этот чан. Орала: он калечит ее прошлое, с корнем выдирает воспоминанья. Он язык прикусил, чуть не брякнул, что в данном случае оно и лучше. Бывает кое-что и похлеще удаления чанов. Вот вам наглядный пример, какая сомнительная вещь — наука история: любой пересказ событий заведомо однобок.
Трудно дался ему, еле ей простил и тот безобразный номер, который она отколола из-за срубленной черной ольхи на темных задворках: выскочила из дому как полоумная, буквально бросилась на топор. Ма Танг, соседка, решила, что он убивает девочку, стала швырять в него с крыши — на бане стояла — семенным картофелем. А папаша этой Ма Танг, с косичкой из трех волосинок, вытащенный в сад на заре подышать, погнал внука за полицией.
Удаление чана была строго необходимая мера. Припозднившиеся постояльцы, когда припечет, употребляли его вовсе не по назначению. Ну а насчет пресловутой ольхи, несчастного, больного растения с изъеденными листьями, так она канализационным трубам мешала. В обоих случаях, а сколько их было еще, этих случаев, в лице у Стеллы брезжила натяжка, такое сверхчувствительное выражение, что ему было просто смешно. Хотя она, возможно, и не совсем притворялась. Моментами он готов был поклясться, что у нее действительно что-то такое творится в душе.
Лили, со своей стороны, пыталась уломать Стеллу, чтоб позволила дяде Вернону проводить ее до театра. Намекала, что он заслужил. Не будь он знаком с братом Розы Липман — вместе горемыкали мальчишками в Эвертоне, — не видать ей театра. Он же никому не будет навязываться. Он человек тонкий. Даже мясник с Хардман-стрит, который его нагрел на конине, не стал этого отрицать. Да он никуда и входить-то не собирается, тихо-мирно ее обождет в кафе Брауна.
— Тихо-мирно, — передразнила Стелла и расхохоталась по своему обыкновению.
Грозилась запереться у себя в комнате, если он силком за ней увяжется. Комната у нее, конечно, не запиралась, но видно было, что она от своего не отступится. Заявила даже, что не надо ей никаких успехов, только б не вышагивать им навстречу с дядей Верноном под ручку. „Учти, я не шучу“, — сказала ему.
Сильно задетый, хоть она не позволяла ему брать ее за руку с тех самых пор, когда он таскал ее туда-сюда в этот детский садик на Маунт-Плезант, он резко качнулся в своем плетеном кресле у плиты и сказал, что она эгоистка. Он всегда ужасно мерз, даже летом, и так близко усаживался к огню, что одна ножка у кресла обуглилась. Лили говорила, что по щиколоткам у него такие узоры, что можно ходить без носков. Он дождется, предупреждала она, что кресло прикажет долго жить от его раскачки и вывалит его прямо на угли.
— Ты успокойся, — уговаривала она. — Это возраст у нее такой.
— Тут поневоле поверишь в наследственность, — кипятился он. — Вылитая копия паршивки Рене.
Только неправда это. В девчонке ни с кем никакого сходства покуда не наблюдалось.
