Я уже приготовился оставить незнакомца наедине с «Ла Перлой», когда он вдруг произнес:
— Известна ли тебе поговорка: «Когда ученик готов, к нему приходит учитель»?
Незнакомец сказал это очень тихо, словно боялся, что его услышат. А я отчего-то удивился, что произнес он фразу на безупречном кастильском.
— Вы ко мне обращаетесь?
Он кивнул:
— Разумеется, к тебе, мой мальчик. Ответь, слышал ли ты это изречение?
Вот так просто завязалось знакомство — я не осмеливаюсь называть наши отношения дружбой, — продлившееся всего несколько недель. То, что произошло дальше и о чем я намерен поведать в мельчайших подробностях, побудило меня приходить в музей каждый вечер в последние дни уходившего 1990 года и в начале 1991-го.
Прошло целых два десятилетия после моей встречи с человеком в черном пальто, но по сей день я не могу понять, как нужно относиться к тому, что я узнал от него в стенах Прадо, защищавших меня тогда от сурового мадридского климата и повседневных забот. Явилось ли случившееся игрой воображения, или он действительно преподал мне урок? Я так и не узнал ни его настоящего имени, ни точного адреса, ни тем более род занятий. Он не дал мне своей визитной карточки и номера телефона. В ту пору я был более доверчив, чем теперь. Он всего лишь пообещал показать мне сокровенные тайны галереи («если есть желание и время»), и этого оказалось достаточно. Я охотно позволил увлечь себя разговорами и с возраставшим энтузиазмом прибегал на свидания, которые он мне назначал.
Вскоре я стал называть его маэстро.
За двадцать два года я ни с кем не обсуждал удивительную историю. Да у меня не возникало желания говорить об этом. Видимо, потому, что однажды он просто не пришел на встречу и вообще больше не появлялся в Прадо. Пропал, испарился. Мысль о его исчезновении — внезапном, окончательном и необъяснимом — со временем стала тяготить меня все больше. И хотя нас толком ничего не связывало, в глубине души я считал его кем-то вроде мистического крестного отца, спутника в начале моего пути в большом городе. Воплощением тайны. Моей тайны. Возможно, по этой причине, из-за ностальгических чувств, ведь с его помощью я научился видеть (а не только смотреть) картины из собрания музея, настала пора рассказать, как я приобщился к тайнам мистического искусства.
Льщу себя надеждой, что не я один пережил подобный опыт, и после публикации моей истории о себе дадут знать другие ученики, «просветленные» этим или другими невидимыми магистрами.
Прежде чем продолжить повествование, я хотел бы предупредить читателя, что сентиментальные чувства, которые охватывают меня при воспоминании о ранней юности, ни в коей мере не отражаются на способности критически относиться к информации, полученной во время наших с ним встреч. Напротив, когда я излагал в письменном виде уроки маэстро, его теории показались мне странными, словно сказанными в забытьи. Однако, вернувшись к ним вновь, я понял, что многие его мысли ненавязчиво проникли в лучшие мои романы. Эхо его наставлений звучит в моих книгах, таких, как «Голубая дама», «Врата храма» или «Тайная вечеря», и внимательный читатель непременно услышит его.
Поэтому справедливо, что я посвящаю эту работу посетителю Прадо. Он вовремя встретился мне на жизненном пути. А также его братьям по вере, всем учителям и книгам, которые являются к нам, когда мы готовы их понять. С благодарностью, надеждой на новую встречу и любовью.
Скажу сразу: меня одолевают сомнения. Не был ли тот человек призраком? Всем, кто со мной знаком, известна моя склонность к историям, где потусторонние силы вмешиваются в ход событий, нарушая логику повествования. Я много писал о сверхъестественном и еще напишу. Несмотря на то что на Западе общество все больше отдает предпочтение материализму, пренебрегая явлениями трансцендентного, я убежден, что в мире осталось много непознанного. Например, Эдгар По и Диккенс, Беккер, Кункейро и Валье-Инклан в полной мере испытали на себе власть чар неведомого. Все писали о терзаниях души, о видениях и о мире ином в тщетной надежде постичь запредельное. Что касается меня, то с возрастом часть мистических историй я отверг как несостоятельные, сосредоточившись на тех, где главная роль принадлежала персонажам, оказавшим решающее влияние на развитие цивилизации. И с этой позиции непостижимые явления перестали казаться анекдотическими, получив статус фундаментальных. И потому я никогда не скрывал живейшего интереса к мистическим контактам великих деятелей исторического прошлого с «пришельцами» из небытия. Ангелы, духи, проводники, гении и тульпы… Не важно, как их называть. В сущности, имена лишь ярлыки, под которыми скрывается непонимание человеком природы потусторонних явлений, зафиксированных мировой культурой.
Обещаю, что когда-нибудь напишу о том, что пережил Джордж Вашингтон, когда, по его признанию, встретил одного из «тех» в Вэлли-Фордж в Пенсильвании в январе 1777 года. Данный эпизод имел место во время кампании против английских войск, которая в результате закончилась провозглашением независимости Соединенных Штатов. Или я могу вспомнить о папе Пии XII — утверждали, будто он беседовал с ангелом из иного мира в садах Святого Престола. Существует немало свидетельств о проявлениях потустороннего мира, многие упоминания восходят к истокам письменности. «Пришельцы» часто предвещали будущее. Уместно сослаться на Тацита. В I в. знаменитый древнеримский историк и политик описал встречу Брута, приемного сына и убийцы Юлия Цезаря, с одним из таких «пришельцев». Призрак предрек сенатору поражение в битве при Филиппах в Македонии, и пророчество повергло его в столь глубокое отчаяние, что он предпочел броситься на свой меч, не дожидаясь, когда свершится судьба. Почти во всех перечисленных случаях гость появлялся в облике человека, источавшем невидимую силу, что отличало его от обычных людей. Как посланники, о каких я рассказывал в «Заблудшем ангеле».
Кем или чем тогда был маэстро, которого я случайно повстречал — вернее, он повстречал меня — в Прадо? Может, одним из них? Не уверен. Мой призрак был из плоти и крови. Сомневаться не приходилось. Как и в том, что, процитировав пословицу суфиев «Когда ученик готов, к нему приходит учитель», он протянул мне руку и представился, назвав имя и фамилию.
— Доктор Луис Фовел, — сказал он, стиснув мою ладонь так крепко, будто не собирался отпускать ее.
«Французские корни», — решил я. Он обладал низким тембром голоса, непререкаемым тоном, однако говорил негромко, уважая тишину, наполнявшую зал, где мы с ним находились.
— Хавьер Сиерра. Очень приятно. Вы врач?
Помнится, мой новый знакомый приподнял брови, словно мой вопрос его позабавил.
— Только номинально, — ответил он.
В его голосе прозвучали нотки удивления. Вероятно, он не ожидал, что молокосос начнет беседу с вопроса. Не исключено, что именно из-за моего нахальства он поспешил взять контроль над ситуацией и повернулся лицом к творению Рафаэля.
— Я заметил, как ты смотришь на эту картину, мой мальчик, и мне захотелось задать тебе вопрос. Если, конечно, не возражаешь.
— Пожалуйста.
— Скажи, — он обращался ко мне на «ты», точно мы были старыми знакомыми, — чем она так тебя заинтересовала? Ведь это не самая знаменитая картина в собрании музея.
Последовав его примеру, я перевел взгляд на доску. В то время я почти ничего не знал о картине и об особой привязанности к ней испанского короля Филиппа IV, разбиравшегося в живописи, наверное, лучше всех монархов в истории. В Прадо хранилось четыре работы кисти Рафаэля плюс примерно такое же количество картин из его мастерской и несколько копий, сделанных современниками. Из этой коллекции работа «Ла Перла», несомненно, являлась самой прекрасной. Композиция представляла двух женщин, сидевших вместе у подножия полуразрушенной арки: Мадонна и ее двоюродная сестра Елисавета наблюдали за играющими детьми. После длительного созерцания младенцы стали казаться мне подозрительно одинаковыми: похожие рыжие кудряшки, форма подбородка и скул… Одетый в звериную шкуру мальчик, над головой которого угадывался светящийся нимб, изображал Иоанна Крестителя — Хуанито на сленге наших искусствоведов. Другим ребенком, единственным персонажем композиции, не осененным сиянием нимба, являлся сам Иисус. Святая Елисавета, пожилая мать Крестителя, имевшая за плечами собственную историю чудесного зачатия, смотрела на малыша спутницы задумчиво и строго, а глаза малолетнего Спасителя глядели на что-то или кого-то за пределами пространства картины. И объектом его внимания явно был не Святой Иосиф, занятый непонятным делом на заднем плане. Младенец Иисус видел нечто, не вписавшееся в композицию.
— Чем меня привлекла картина? — промолвил я, размышляя над ответом, сформулировать который мне удалось через пару мгновений. — На самом деле, доктор, причина очень простая: я хочу понять, в чем ее смысл.
