Мой должник оказался большим начальником, впрочем, им он при всех режимах умудрялся стать. Большая приемная, два секретаря и даже охранник здесь. Однако перед последним бастионом я проявил решительность и прыть. Хозяин кабинета в первый момент оторопел, даже вытянулся лицом, а потом уж очень мило улыбнулся, живо встал из-за стола, обнимая, поглаживая, усадил, крикнул: «чай, рюмки».
Пить коньяк я отказался, а хозяин все жаловался, как ему нелегко восстанавливать Грозный, на что я не посмел сказать: «Сам и разрушал». Тем не менее я вяло выдавил:
— Верни, пожалуйста, долг.
— Да-да, конечно, только об этом печалюсь. Э-э, ты зайди-ка ко мне через пару дней.
Я вмиг представил как тяжелы для меня эти поездки, и уже более твердо заявил:
— Без денег не уйду, ты уже пять лет меня за нос водишь.
— Ну, кто такие деньги в кармане носит? — не без усмешки.
От всей обстановки я и так был озлоблен, а тут такой тон.
— Я в долгах, и без денег не уйду, — повысив голос, повторил я, так что охранник заглянул в кабинет.
— Хорошо, хорошо, — вскочил хозяин, и, поглядывая на часы, — у меня сейчас совещание с военными, ну-у, минут пятнадцать-двадцать. И потом я решу твою проблему. А ты пока что посиди в приемной. Девочки, чай или кофе гостю!
— Мне далеко, в село ехать надо, — о своем печалился я.
— Не волнуйся, на моей машине отвезут — спецпропуск, даже охрану дам. — И уже в дверях: — А может, сегодня у меня переночуешь? — и, моргнув, затейливо жестикулируя, полуголосом: — Отдохнем по полной программе. Такого даже в Москве нет.
— Меня дома ждут, — как можно строже ответил я.
Когда я уже допивал вторую чашку чая, запиликала рация охранника, и он вышел. Потом ушла одна девушка, а другая уж очень громко отвечала в телефон, что начальника ни сегодня, ни еще неделю не будет — в командировке. Я все сидел и думал, что это версия для назойливых посторонних, пока девушка не сказала:
— Рабочий день закончился. Я обязана опечатать кабинет и сдать ключи охране.
— Что-о-о? — Я чуть ли не заикался. — А он не приедет?
Оболваненный в очередной раз, вяло соображая, я попытался покинуть огромное, опустевшее здание, но меня не выпускают — требуется какой-то пропуск с отметкой, а у меня никакого пропуска и не было. Приходя в себя и вспоминая повадки московской милиции, я было полез за кошельком, да тут подоспела секретарша, помогла мне выйти.
Уже сгущались сумерки. Дул колючий ветер, нагоняя жесткий редкий снег. От былой толпы лишь тысячи следов на мрачноватом насте и поразительная тишина, только учащенный стук каблуков, заглохший за поворотом.
Поднимая воротник, ежась, в ту же сторону, к базару, заторопился и я. За углом мрак вымершего города. Я побежал. Поскользнулся раз, два — устоял, на третий плашмя угораздил в рытвину. Проклиная весь свет, зачем-то пытаясь облагородить свой попорченный импозантный вид, еще более размазал грязь. Плюнув на все, побежал дальше сквозь дворы, где провел все детство и молодость. И странное дело, никаких чувств или эмоций. Это чужой город, он разбит, захламлен, и отсюда задолго до войны я уехал. А детство? А память? То было не со мной. Или в другой жизни. И не хочется то счастье с этими руинами связывать.
Вот и базар. Здесь оживленно, какой-то пьяница, как и я, вымазанный, да не печалится, еще залихватскую песнь орет. С ходу я заскочил в переполненный микроавтобус, у самых дверей примостился на корточки. Я даже не успел рассчитаться за проезд, как мы подъехали к мосту. Да, к этому месту, где я сейчас стою.
Раскрылась дверь, и я еще не увидел лица, как ощутил терпкий запах перегара и грубую команду:
— Мужчины, на выход! Документы!
Всем паспорта вернули, а мой стал снова под фонариком рассматривать.
— Что ж ты из Москвы сюда приперся?… Что? К родителям? А кто в грязи вывалял столь роскошный вид?
Пока я мямлил, выскочил водитель, засуетился вокруг военного, пытаясь что-то еще всучить.
— Этот тип подозрительный, — заключил военный и, видя, что водитель не отстает, рявкнул: — А ты давай проваливай! Живее, освободи проезд!
— Ну, пожалуйста, отпустите его. Уже темно, он мой родственник, — не унимался водитель.
— Прочь, я сказал! — заорал военный и вдруг скинул короткий автомат и очередью прямо под ноги водителя.
Машина тронулась, остановилась, и сквозь открытую дверь на чеченском:
— Парень, как тебя зовут и откуда ты?
Я было ответил, но все приглушила стрельба поверх микроавтобуса.
Ткнули в спину, и на ходу я озирался в очередную машину, пытаясь сквозь свет фар увидеть помощь. Но было не до помощи. Каждый должен был выживать сам, и действия водителя — уже был подвиг.
За тщательно огороженной территорией темное строение из железобетонных блоков. Меня провели сквозь недолгий лабиринт с едким запахом консервов и курева, и мы оказались в довольно светлой комнате, с большим деревянным столом с остатками еды, с нарами, на которых, укрывшись в ватник, скрючившись лежал военный в грязных сапогах.
— Кузьма, вставай, принимай товар. Вроде день не зря прошел, — задорно прокричал мой провожатый.
Лежащий сопя перевернулся, медленно занял сидячую позу, долго протирал пролежное лицо грязной рукой, потом будто нехотя долго листал мой паспорт и с ленцой пробасил:
— Все содержимое карманов на стол. Часы тоже. Лицом к стене, — следующая команда. — Руки вверх. Шире ноги, еще шире, вот так, — по голеностопу пришелся удар сапогом. С меня сняли шапку, пальто и даже пиджак; грубые руки стали шарить по телу, а Кузьма продолжал допрос:
— Я снова спрашиваю: цель приезда? А чем занимаешься в Москве? Небось, боевиков финансируешь?
Еще много было вопросов такого же содержания. Уткнувшись лбом в холодный бетон, я что-то лепетал в свое оправдание. И тут, словно приговор:
— Отправьте его в штаб.
— Так БТР уже ушел.
— Хм, что, до утра его с собой держать?
— Зачем? Как обычно, стемнеет — и к рыбкам, в Сунжу.
Не знаю, может они и шутили, но мне было не до шуток, затряслись коленки и я развернувшись, стал умолять:
— Отпустите меня, отпустите! Все что хотите заберите, и отпустите. Никаких боевиков я не знаю.
— К стене, лицом к стене! — рявкнули на меня, прикладом прошлись по ребрам, так что умолк, от боли еле дышал, но инстинкт выжить на пределе, и в возникшей страшной тишине почуял какую-то перемену, в подтверждение этого я услышал хорошо поставленный приятный баритон:
— Кузьмин, вы опять на ночь глядя бардак учиняете?
— Никак нет, товарищ капитан! Весьма подозрительный тип. Нужно проверить.
— Может побудешь с нами? Сейчас ужинать будем, — очень мягко произнес баритон.
— Нет-нет, спасибо, я дома поужинаю. Отпустите меня, я ни в чем не виноват, — не оборачивая головы, скороговоркой выпалил я, думая, что это ко мне обращаются.
— Замолчи, урод! — перебил меня прокуренный бас.
— Отставить! — приказал баритон.
И тут наступила странная тишина. И почему-то страх мой исчез, и ощутил я нутром, прямо вдоль позвоночника, к затылку, странное приятное тепло, будто меня благодатно погладили. Вслед за этим непонятные легкие шажки, меня коснулись теплые ручки, и я, боясь вывернуть голову, только взглядом повел вниз; и навстречу глаза — большие, детские, светло-карие глаза, и них необычное вопрошание, и смотрят они не в лицо, а прямо в глаза, словно душу хотят понять.
Этот взгляд был так проникновенен, так чарующ, с такой добротой, из иного мира, что я невольно уткнулся взглядом вновь в сырой бетон.
А ручки, поглаживая меня, зашли с другой стороны, и мне показалось, чуть за карман дернули, вновь зовя и одновременно взбадривая. Вновь лишь взглядом скользнул я вниз, вновь наши глаза встретились, теперь надолго, и трепетная волна вполне осязаемо прокатилась по всему моему телу. Вначале мне стало стыдно, а потом как-то умиротворенно, даже возвышенно над этой бренностью людской, так, что я спокойно отпрянул от стены, осторожно коснулся головки мальчика и, поглаживая, ее свободно развернулся и первым делом увидел пред собой опрятного подтянутого капитана.
— Отпустите его, — впервые я услышал голос мальчика, и этот голос был низкий, с детским баском и с хрипотцой простуды.
— Ну, — очень вежливо, даже галантно склонился капитан перед мальчиком. — Понимаешь, у нас, у взрослых, не так, как в сказке. А есть какой-то порядок.
— Бабушка Учитал говорит, что у взрослых все — не порядок.
— Ну, «Учитал», — так же исковеркал баритон, — где-то, может, и права.
— Учитал всегда права, — постановляющее перебил мальчик, — она фи-зил-ас-лоном, — по слогам, картавя продолжил, и после паузы, вздохнув, — она и со звездами говолит.
— Да-а, языкастая бабулька, — съехидничал кто-то в сторонке, там же ухмыльнулись.
Капитан лишь насупленно в ту сторону глянул, и смешки прекратились, а он, вновь раздобрев лицом, склонился к мальчику: