— Бабушка Учитал говорит, что у взрослых все — не порядок.
— Ну, «Учитал», — так же исковеркал баритон, — где-то, может, и права.
— Учитал всегда права, — постановляющее перебил мальчик, — она фи-зил-ас-лоном, — по слогам, картавя продолжил, и после паузы, вздохнув, — она и со звездами говолит.
— Да-а, языкастая бабулька, — съехидничал кто-то в сторонке, там же ухмыльнулись.
Капитан лишь насупленно в ту сторону глянул, и смешки прекратились, а он, вновь раздобрев лицом, склонился к мальчику:
— А ты завтра придешь?
— Учитал не лазлещает, здесь стлеляют.
— Ну что ты, дорогой! Кто же здесь стреляет?
— Только что стлеляли, — с такой укоризной, что на минуту все мы, взрослые, замерли, и как бы в оправдание, старший из нас по положению услащенным баритоном ответил:
— Так это в воздух, для порядку.
— От стлельбы «полядку» нет — одна лазлуха, и папа с мамой плопали, — глядя прямо в глаза капитана, громким баском сказал мальчик и жестом указал на автомат. — А оздух стлелят солсем нельзя — туда ведь улетел мой щалик. И оттуда, когда я сплю, плилетают мои папа и мама, если вы ночью не стлеляете. Но вы каждую ночь стлеляете, и мои папа и мама уже давно ко мне не плилетают. И щалик не прилетает. Вы все время стлеляете.
— Мы не стлеляем, мы от бандитов отстреливаемся.
— Бабушка Учитал говолит: кто с олужием — все бандиты.
— Вот карга вонючая, — оживились в углу.
— Прибить дуру надо, одичала средь варваров.
— Ха-ха-ха! — сумасшедшим хором.
Мальчик резко отпрянул от меня, от нас всех, прильнул к бетонной стене, съежился, маленькими испачканными ручонками прикрыл головку, и лишь глаза, эти большие блестящие глаза учащенно заморгали, но прямо, пытливо глядели на солдат, стремясь понять их.
— Кузьмин! Твою мать! — пропала изящность в голосе капитана. — Пшел вон! Все вон отсюда!
— Ну-ну, не усердствуй, все мы на посту, — пробурчал на ходу кто-то, и уже извне другим певучим голоском: — А шальные пули летают, где настигнут — неведомо.
— Эх! Яблочко, куда ты катишься, — запел пропитой хрипотцой другой, — ко мне в рот попадешь — не укатишься.
А капитан подошел к мальчику, крепко прижал к себе, склонился, и поцеловав в щечку, поглаживая, мягким шепотом:
— Ты завтра придешь со скрипкой?
— Учитал заплещает.
— Тогда я сам приду, тебя послушаю — застегивая пуговки на куртке мальчика, потом, став на колено, очень аккуратно очищал засохшую грязь со штанин, и как бы улавливая мою мысль: — Завтра пойдем на базар, ботинки зимние тебе купим.
— Бабушка Учитал и Ложа сказали, что скоро Новый год будет, им на лаботе теперь деньги дадут, и они мне все новое и ботинки блестящие купят.
— Теперь мальчик вновь выпрямился, посветлел и, заглядывая в глаза капитана, уже доверительно водил пальчиком по золотистой пуговице на бушлате, в то время как капитан, усердно возился с отклеившейся подошвой на ботинке мальчика, пытаясь крепче перевязать ее шнурком.
— А еще, а еще, — загорелись глаза мальчика. — У нас будет елка, зеленая, как в вашем телевизоле и плидет дедушка, его зовут Молоз, и он ласкажет мне сказку и подалит много-много, вот столько, — и он развел ручонки, — подалков, а там и конфеты, и шоколад, и йогулт, и яблоки, и даже бананы.
— Завтра, завтра, я тебе все это куплю, — с удивительной нежностью любовался капитан мальчиком, сидя перед ним на корточках. — Я бы тебе давно все это купил, так разве этих архаровцев одних оставишь? — тяжело вздохнул капитан, от каких-то мыслей меняясь в лице и вставая. — Тебе пора домой, стемнело.
— А вы мне еще машину купите? — оживился мальчик, снизу пытаясь заглянуть в глаза, очень быстро глубоко вздыхая. — Такую класную, большую, — самосвал называется. Мне папа такую в «Детском миле» покупал. Там много было иглушек, и много было детей, и я с ними иглал, и в войнушку тоже. А вы не умеете иглать, и автоматы у вас воняют, они глязные, не такие, как в «Детском миле» были. А где сейчас «Детский мил»?
Я увидел, как в страдающей гримасе изменилось лицо капитана, дернулись сжатые губы, и как он увел растерянный взгляд в сторону.
— Так где же «Детский мил», где? — слегка дергая бушлат военного, повторил мальчик, и не дождавшись ответа, перевел вопрошающий взгляд на меня, прямо в глаза. — А вы дядя, знаете, где «Детский мил»?
Я оторопел, тоже отвел взгляд и потом, ища поддержки, посмотрел на военного; наши глаза встретились, и я не знаю, что он прочитал в моих, но в его глазах была крайняя тоска и усталость.
А мальчик, не дождавшись ответа, с детской непосредственностью продолжал:
— Вот видите, ничего вы не знаете. Значит, плохо учились. А бабушка Учитал все знает. И она говолит, что «Детский мил» там, где мои папа и мама, и скоро они все велнутся, и щалик велнется… Может, даже сегодня ночью, если вы опять стлелять не будете.
— Так кроме нас кругом стреляют, кругом бомбят, — виновато развел руками капитан.
— Да-а — как-то не по-детски вздохнул мальчик, опустил голову и, уже не глядя на нас:
— А когда же ваша война кончится?
— Скоро, скоро кончится, — совсем неуверенно сказал капитан, кладя руку на голову ребенка.
А мальчик вновь устремил взгляд на военного и совсем тихо:
— Вы давно обещаете. Пойду домой. Учитал, может плишла, волнуется, искать будет. Снова полугает, — он сделал пару шажков к выходу, остановился, обернулся, и очень ласково: — А вы мне и домой покушать дадите?
— Конечно, дам. Вот пакет я тебе приготовил.
— Спасибо. Вкусный у вас хлеб. А Учитал меня лугает, говолит, я поплошайка. Но они тоже кушают. А денег у нас давно нет.
Мальчик двумя ручонками буквально выхватил пакет, не удержал, положил и с нескрываемым любопытством заглянул в него:
— О-о! Моложеное!
— Это не мороженое, — также склонился военный. — Зимой мороженое не едят. Это масло, вот сгущенка. Ты ведь любишь сгущенку?
— Ой, как я люблю сгущенку! Это объедение! На хлеб намажу и буду долго-долго есть!
— Ну, давай, уже поздно, — настоятельные нотки зазвучали в голосе капитана, — мои ребята тебя проводят.
— Не-не, не надо, — широко раскрылись глаза мальчика.
— Учитал и Ложа военных боятся. Меня лугать будут.
— А как ты пакет унесешь? Да и темно уже.
И тут без заминки мальчик сказал:
— А меня дядя пловодит.
— Он задержан, — командный баритон появился вновь в голосе капитана.
— А зачем его заделживать? — удивленно продолжил мальчик. — Ведь он без олужия.
— Это жизнь, война — назидательно сказал капитан, и, вздыхая — Понимаешь?
— Не понимаю, — в глазах мальчика появилось то ли смятение, то ли еще что, и он вновь вглядывался прямо в глаза офицера. — А вы ведь говолили, что жизнь — это сказка, а сказка и есть жизнь.
Капитан потупился, дергаными движениями достал из кармана сигареты. И в это время мальчик подошел ко мне, взял за руку:
— Отпустите его, пожалуйста, — сказал он так же просяще, как ранее просил еды.
Офицер медленно прикурил, часто глубоко затягиваясь, провел тяжелым взглядом по всей моей фигуре.
— Не думайте о нем плохо.
— Откуда тебе знать, как я думаю? — отводя от нас взгляд, жестковато ответил военный.
— Знаю, — как-то загадочно произнес мальчик, чуть погодя слегка дернув меня, — отпустите нас.
На слове «нас» он сделал до того значительное ударение, что капитан встрепенулся, резко глянул в нашу сторону, остановил взгляд на нашем рукопожатии. С нетерпением ожидая решения, я в упор смотрел на командира блок-поста, и мне показалось — не что иное, а лишь потаенная ревность тенью легла на его лицо.
— Идите, — тихо вымолвил он, устало подошел к нарам, грузно сел, швырнув в угол окурок.
Я кинулся к своим вещам, в беспорядке валявшимся тут же на нарах, спешно взял паспорт со стола, а дорогая шапка, часы и кошелек исчезли. Я замялся, желая привлечь внимание капитана, но тот огрубевшей, испачканной рукой прикрыл склоненное лицо, будто испытывал боль.
— Ничего, — вновь дернул меня мальчик к выходу, — зато нам вот сколько еды дали, — он еле держал пакет, — вот будет счастье, ведь там и сгущенка есть, а с хлебом так вкусно, лакомство. Пойдем, Учитал небось волнуется, домой плишла.
Темным лабиринтом железобетона я засеменил за мальчиком. Потом был яркий свет прожекторов, и окрики военных возле запоздалой машины. Все это я пытался не видеть, и лишь когда ряды колючей проволоки остались позади, я понял, что холодная, ветреная зимняя ночь застигла меня врасплох в этом страшном разбитом городе, где отовсюду стреляют, где темное небо беспрерывно бороздят самолеты и вертолеты, и все это на фоне неумолкающей недалекой канонады по всему периметру города.
— Ой, — вдруг средь этого кошмара я услышал игривый голосок моего ведущего, — опять негодная лазвязалась. — Мальчик присел, стремясь приноровить оторвавшуюся подошву. Пытаясь ему помочь, я тоже сел, но было темно и руки мои отчего-то дрожали, и, не справившись с промоченным узлом, я второпях решил иначе — взял мальчика с пакетом на руки. — Куда идти? — озабоченно спросил я, обнаружив, что ребенок на вид хоть и худющ, да увесист, даже крепок, так что с силой сжал мою шею и с задором скомандовал:
