Больные, лежащие почти без движения так долго, сами не в состоянии опорожнять кишечник. Конечно, месье Теодоро помогли бы слабительные, но в них не было необходимости: благодаря массажу Фабьенн, он справлялся сам.
Теодоро – имя греческого происхождения, оно означает “божий дар”. С таким именем встреча с Фабьенн была неизбежна: она стала подарком от божества – покровителя лежачих больных.
Знакомя ее со своими родными, он заявил:
– Это та самая женщина, помните, я вам о ней говорил. Знаете, никогда я ТАК не любил женщину, которая заставляла бы меня ТАК просраться!
Фабьенн зарделась: она не привыкла к комплиментам, хотя заслуживала их как никто другой. Ей следовало принимать их постоянно, по пятнадцать минут два раза в день.
Фабьенн исполнилось сорок лет. Она работает сиделкой и занимается уходом за больными с незапамятных времен. Когда за столом кто-нибудь начинает критиковать городские больницы, я всегда рассказываю о Фабьенн. Неплохой аргумент в пользу уплаты налогов.
Заряженная на сто тысяч вольт, она не замечала в людях ничего, кроме хорошего. По-моему, это скрытое проявление неодолимой отваги. Она вступала в схватку с жизнью, болезнями и смертью, и делала это с азартом. Когда она катила свою тележку по коридору, мне казалось, что за ней, весело распевая: “Акуна матата!”, мчатся Тимон и Пумба.
– Я тебе рассказывала, как ухаживала за миллиардершей?
Ну разумеется, рассказывала, но я до того люблю всякие истории, а эту в особенности, что я соврал:
– Нет, не рассказывала.
– Миллиардершу звали Эмили.
Эмили жила в специальном приюте сорок пять лет. С точки зрения нашей современной системы, она была никем. Не создавала для общества никаких богатств, никаких материальных благ и не способствовала приросту ВВП. Родовая асфиксия. С тех пор прошло сорок пять лет, сорок пять лет жизни, где ты – никто.
У Эмили вываливалась пища изо рта, ее переодевали. Она знала несколько слов. Когда ее сажали перед телевизором, она недоумевала, как это люди за окошком так быстро двигаются.
Фабьенн тогда была на восьмой неделе беременности, но хранила это в секрете. Никому не рассказывала. Боялась сглазить, ждала, когда пройдет три месяца.
Как-то раз Эмили упала в душе.
– Наклоняюсь ее поднять. А она обхватывает меня за бедра, прижимается ко мне ухом и радостно кричит: “Фаби, у тебя в животе ребенок!” – Фабьенн помолчала и подвела итог: – Когда говорят “богатство”, я не понимаю, что это значит.
Но тогда – она в этом уверена – ей посчастливилось ухаживать за миллиардершей.
Эту историю я записал, чтобы не забыть.
Почти 9 часов утра,
наверху
Маленькая палата. Номер семь. Пациентка одна. Из родных у нее только сын, который всегда в пути, из аэропорта в аэропорт, из города в город.
Рядом с кроватью на столике отчетливо тикают часы. “Я хочу знать, сколько времени”, – говорит она. Однако циферблат повернут к окну.
Еще у нее на столике – красная рамка с двумя снимками. На одном – подросток в белой рубашке. На другом – она на пляже, на руках у нее загорелый малыш в ожерелье из ракушек; позади две большие башни.
На фотографиях – один и тот же мальчик, совсем маленький, потом подросток.
Мешок капельницы и трубка: пластиковая змея источает яд. Сворачивается кольцами, словно стараясь укусить себя за хвост, потом ползет дальше и впивается во вздутую фиолетовую вену на левой руке женщины.
Стены палаты желтые, а не серые, словно обитые свинцом, как в отделении скорой помощи. Здесь все нежное, золотистое. Оно и к лучшему.
Когда я вошел в палату, пациентка сердито сообщила:
– Снег уже несколько дней как стаял! Жизнь – сплошная нелепость: здесь дороги чистые, а Томà застрял там, как в осаде.
– Где он сейчас?
– Не знаю! Где-нибудь на другом конце света, в самолете! По последним сведениям, он был в Рейкьявике, а оттуда собирался лететь в Нью-Йорк.
Она так сильно сжала кулаки, что побелели суставы на пальцах. Кисти словно превратились в плотные грозди винограда.
– Он проходит стажировку в Исландии. В самом крупном медицинском комплексе страны. Акушерство и гинекология. Это же надо, в Исландии… Можно подумать, у нас никто не рожает! – Она указала на телевизор и швырнула пульт на кровать. – К тому же там проснулся этот вулкан с непроизносимым названием. Выбрасывает такие облака дыма, что самолеты не поднимаются в воздух. Это же смешно!
Я слушал, как она ворчит. Пятьдесят с хвостиком, зеленые глаза, вздернутый нос, четко очерченный рот, большой, как экран телевизора. Какой у нее цвет волос, разобрать невозможно: их почти не осталось. Прежде чем их лишиться, она была рыжей, и я прозвал ее Жар-птицей. Парик она носить не пожелала.
– Сколько времени еще продлится запрет на полеты?
– Пока гора дымится, никто не полетит.
Ей было страшно, и она этого не скрывала. А вдруг сын не успеет приехать… вдруг она не увидит его, до того как…
– Извержение вулкана – это надолго? – спросила она.
Я не Гарун Тазиев[5], а всего лишь интерн. Я приготовился бежать длинную дистанцию:
• на первой дорожке – взбесившийся вулкан;
• на второй дорожке – Смерть, подстегивающая своего коня;
• на третьей дорожке – интерн, мечущийся между вулканом и Смертью. Дыхание нормальное, стетоскоп и бесконечные истории – при нем. Ни султана, ни Шахерезады, только смерть, интерн и пациентка, с нетерпением ждущая сына.
Уравнение решалось просто: мне нужно с ней говорить, пока не снимут запрет на полеты и ее сын не вернется. Она станет меня слушать. Пока будет слушать, будет жить.
Я прикинул, что дыхания должно хватить на весь забег.
Итак, будем рассказывать.
Пока кратер не перестанет бурлить, пока на дорогах – на земле и в воздухе – не восстановится движение.
Будем рассказывать, рассказывать.
Продлим ее жизнь, рассказывая о жизни других.
Тех, кто слег, и тех, кто их ставит на ноги.
10 часов,
бокс 4, внизу
Я спустился вниз: к нам поступил юный Рафаэль, пятнадцать лет: бессмысленный взгляд, слюна капает с уголков губ, длинная струйка желчи стекает на правый ботинок, голова не держится, падает то вправо, то влево. Полицейские нашли его на улице и доставили к нам. Рафаэль злился на весь мир, но всему миру было на это плевать. Даже родителям парня: “Мы на работе. Пусть протрезвится, достал своими выходками”.
Всем знаком слоган на рекламном плакате, призывающем не пить за рулем: “Ты видел себя пьяным?”
Поверьте мне, нет более пафосно-смешного зрелища, чем пьяный в стельку подросток:
– Вот тебя, ТЕБЯ… я люблю! Ты мне нравишься, вот ТЫ – да! Потому что ты другой, не то что Кевин и мадам Пи, наша математичка… Да, ТЕБЯ я люблю…
– Ну ладно, ладно… Лучше б тебя стошнило, сразу полегчает…
Я похлопал его по плечу, надеясь, что это скоро случится.
И тут появилась шеф Покахонтас.
Откуда взялось это прозвище? Она индианка сиу. Ужасно умная.
Маленькая женщина с темными волосами, угловатая и крепкая. Из-за страсти к альпинизму лицо у нее всегда было обветрено. Она обожала горы: там всегда рядом смерть, которой можно бросить вызов. Горные походы сделали ее тело твердым как камень. Колени и локти стали прочными и острыми, как необработанные алмазы. Эта женщина не боялась более сильного противника. Вела себя взвешенно и разумно, не надеясь на авось, особенно когда речь шла о жизни пациентов.
Автокатастрофа, инфаркт, кровоизлияние в мозг, огнестрельное или ножевое ранение – она справлялась со всем. Шеф Покахонтас, крошечная женщина, смотрела Смерти прямо в глаза, словно говоря: “Эй ты, думаешь, я зря двенадцать лет училась?!”
Шеф Покахонтас вышла на авансцену. Она знала: сегодняшний пьяный подросток завтра может стать жертвой ДТП. Да что там! С такими, как он, жалкими, потерявшими человеческий облик, у нее разговор был короток:
– Где твой мобильник?
– Ну… в этом… э-э… в кармане… М-м-э-э… Вот ты – ты просто супер!
Шеф Покахонтас схватила телефон и принялась фотографировать все подробности: блуждающий взгляд, нити слюны в углах рта, струйку желчи, клонящуюся на грудь голову. Потом сунула мобильник обратно парню в карман.
Когда он очухается, его мобильник преподнесет ему суровый урок, получше всяких лекций о достойном поведении.
Это к вопросу о пользе смартфонов как дополнительного средства профилактики.
Многие подростки выжили только благодаря Покахонтас. Даже те, которых Смерть планировала забрать немного позже на дороге, у выхода из ночного клуба.
