– Папаша, здесь всегда холодно. Это как теплые ливни в жарких странах. Надо привыкать, – говорит девушка.
Женщина с берега и переводчица уходят. Господин Лин прощается с ними почтительно. Как всегда.
Утром он впервые покидает комнату и выходит на улицу. Там ветрено, ветер дует с моря, и на губах остается соль. Старик облизывает губы, чтобы почувствовать вкус волн. Он полон решимости, а внешне, облаченный сразу во все одежды, которые принесла женщина с берега – в рубашку, три свитера, великоватое шерстяное пальто, плащ и шапку-ушанку, – напоминает пугало. Ребенок тоже завернут в несколько слоев, такое ощущение, что старик несет в руках огромный продолговатый мяч.
– Смотрите не потеряйтесь, папаша, город большой! – засмеялись женщины, когда старик собрался на прогулку.
– И смотрите, чтоб ребенка не украли! – подхватила одна из них.
Когда звонкий смех жен и детей стих, мужья подняли глаза и сквозь сигаретный дым, который стоял коромыслом (оба много курили), оглядели нелепый наряд старика и сказали серьезно, как бы со смыслом:
– Коли через годик не вернетесь, мы контору предупредим, не беспокойтесь!
Лин попрощался и вышел, крайне встревоженный тем, что услышал от женщин о краже детей.
Господин Лин шагает прямо, никуда не сворачивая. Он решил, что если идти по одному тротуару и не переходить дорогу, то с пути не собьешься. И назад вернуться очень просто. Старик бредет по улице, крепко прижимая к груди свое сокровище, завернутое в тысячу одеял. Со всех сторон – дома, на которые Лин не смотрит. Он любуется румянцем внучки, нежно-розовым, как бутоны кувшинок ранней весной на пруду. Старик плачет, но не поминает беду. Слезы текут от холода, и утереть их нельзя – обе руки, как верные друзья, заняты ребенком, защищают его от похитителей.
Лин сосредоточен на ходьбе. И благодарен судьбе за прогулку. Женщина с берега и переводчица были правы. Приятно сдвинуться с места, растрястись; малышка глядит снизу вверх блестящими черными глазами, похожими на два драгоценных камня – она согласна.
Господин Лин долго гуляет, уходит все дальше и дальше, не замечая, что дальний путь норовит вернуть его домой не сворачивая с дороги, не чувствуя, как устали ноги, старик наматывает километры вокруг своего квартала.
Спустя примерно час, утомившись, садится на скамейку напротив парка, через улицу. Малышку устраивает у себя на коленях. Достает из кармана конвертик, в который перед прогулкой положил вареного риса. Насыпает горсточку в рот, жует, чтобы рис размяк, превратился в кашицу, затем выплевывает в ладонь и дает ребенку. Глядит вокруг.
Ничто не напоминает знакомые места. Лин словно заново родился. Мимо едут машины, каких он никогда не видел, бесчисленные машины, что балерины, мелькают стройными рядами, подчиняясь единому ритму. По тротуарам мужчины и женщины идут очень быстро, будто от скорости зависят их жизни. Никто не одет в отрепья. Никто не просит милостыню. Никто ни на кого не обращает внимания. Повсюду магазины. На их широких просторных витринах – товары, о существовании которых старик даже не подозревал. У него кружится голова. Он вспоминает свою деревню, как вспоминают реалистичные сны.
В деревне имелась только одна улица. Одна-единственная. И все шагали не по тротуару, а по голой земле. А когда шел дождь, улица превращалась в стремительный ручей, в котором плескались и шумели раздетые ребятишки, девчонки, мальчишки – смеялись и веселились. В сухую погоду улицу любили перегородить свинушки: они ложились поперек дороги, зарывались носом в пыль и млели, но, заслышав собачий лай, поднимали ушки и убегали прочь. В деревне каждый стремился помочь соседу, все друг друга знали и при встрече здоровались. Семей было двенадцать, и любой человек мог рассказать историю чужого рода, перечислить бабушек и дедушек, кузенов и кузин и уточнить размер состояния каждого. Деревня казалась единой семьей, только ее члены жили в разных домах, построенных на сваях, между которыми гуляли кудахчущие курицы и утки искали корм.
Старик сознает, что про себя говорит о деревне в прошедшем времени. От этого у него сжимается сердце. Сердце начинает болеть по-настоящему, и Лин кладет свободную руку на грудь.
На скамейке ему не холодно. Думать о деревне даже в прошедшем времени – почти как быть там. Хоть там ничего и нет. Все смешалось с землей, дома сгорели; собаки, свиньи, утки, курицы и большинство людей погибли. А те, что выжили, подобно ему, разъехались по планете. Старик поднимает воротник плаща и гладит спящую малышку по голове. Вытирает ей слюни и остатки рисовой каши.
Внезапно Лин замечает, что на скамейке уже не один: рядом сел человек и смотрит на деда с малышкой. Возраста такого же, как Лин, может, слегка моложе. И выше, и толще, и кожа у него свежее, и одет он легче.
– Холодрыга, да?
Незнакомец улыбается, складывает руки пирожком и дует в ладони, затем достает из кармана пачку сигарет, постукивает по донышку – сигарета выскакивает. Человек протягивает пачку господину Лину, тот качает головой.
– Вы правы, мне тоже следовало бы бросить, – говорит незнакомец. – Но если бы мы бросали все, что следует…
Легким мягким движением он подносит ко рту сигарету, зажимает ее губами, вдыхает дым, прикрывает глаза, шепчет:
– Все-таки приятная вещь…
Старик не понимает ни единого слова, но чувствует, что незнакомец настроен доброжелательно.
– Вы часто сюда приходите? – спрашивает человек, хоть и не ждет ответа.
Он смакует каждую затяжку, наслаждаясь ароматом табака, и продолжает говорить, почти не глядя на господина Лина.
– Я прихожу почти каждый день. Здесь не очень-то красиво, но мне нравится это место, у меня с ним связаны воспоминания.
Он умолкает, глядит на малышку на коленях у старика, затем на самого старика, утонувшего в слоях одежды, словно в пеленках, и снова – на ребенка.
– Хорошенькая у вас девчушка. Как зовут?
Незнакомец вопросительно задирает вверх подбородок и пальцем указывает на малютку. Господин Лин понимает.
– Сандью.
– Сандьё[1]… – повторяет человек. – Забавное имя. А меня зовут Барк, а вас? – Он протягивает Лину руку.
– Tao-laï, – вежливо отвечает господин Лин.
Так на языке его родной страны желают доброго дня. Двумя руками он пожимает руку незнакомца, огромную руку с гигантскими мозолистыми пальцами, сухими, потрескавшимися, в порезах.
– Ну здравствуйте, господин Tao-laï, – с улыбкой говорит человек.
– Tao-laï, – повторяет старик, долго не отпуская руку незнакомца.
Сквозь облака проглядывает солнце. Хотя на небе серым-серо, на головокружительной высоте тучи расступаются, бледнеют, впускают в мир свет. Дымовые мотыльки от сигарет господина Барка вспорхнут с его губ – и летят на солнце. Иногда незнакомец выдыхает через нос. И тогда господин Лин думает о буйволовых ноздрях и о факелах, которые ночью зажигают в лесу, чтобы отпугнуть диких зверей, – их огонь затухает лишь под утро.
– Моя жена умерла, – говорит господин Барк, бросая окурок на землю и растаптывая его. – Два месяца назад. И давно, и недавно. Я теперь со временем не в ладах. Могу сколько угодно объяснять себе, мол, два месяца – это восемь недель, пятьдесят шесть дней… Цифры для меня – пустой звук.
Он берет пачку сигарет, снова предлагает старику, тот снова качает головой и улыбается, а незнакомец опять подносит сигарету к губам, делает первую затяжку, прикрывает глаза.
– Она работала в парке, прямо напротив. Знаете, каруселью занималась. Каруселью с лакированными лошадками. Старинной. Таких больше не делают.
Господин Барк смолкает. Курит. А господин Лин ждет, пока незнакомец снова заговорит. Потому что хоть слова и не понятны, голос Барка слушать приятно, он глубокий и несет в себе что-то важное. Старик даже рад, что не понимает языка, ведь на незнакомом языке его не смогут обидеть, ранить, не смогут задать ему болезненный вопрос, напомнить о прошлом, разворошить воспоминания и бросить к ногам их растерзанную оболочку. Лин глядит на соседа и крепче прижимает к себе малютку.
– Вы, конечно, женаты или были когда-то, прошу прощения за откровенный разговор, – продолжает господин Барк. – Так что должны меня понимать. Я всегда ждал ее на этой скамейке. Зимой она заканчивала работу в пять, летом – в семь. Я видел ее на другой стороне улицы, когда она выходила из парка. Она махала мне рукой. А я махал в ответ. Простите. Я вам надоедаю…
На последних словах, господин Барк кладет руку на плечо господина Лина. Сквозь слои одежды старик чувствует прикосновение твердой руки, которую незнакомец убирает не сразу. Лин не смеет шелохнуться. Внезапно мысль о том, что Барк может оказаться похитителем детей, словно лезвием рассекает его сознание. Он весь дрожит. Крепче прижимает к себе ребенка. Видимо, на лице у него тут же отпечатывается страх, потому что господин Барк сразу понимает: что-то случилось. Смущенно убирает руку с плеча.
