В упряжке — с двадцаток бурлаков. Жилы напряжены, ногами в песок и камни упираются, вот-вот повалиться норовят. Купальщики им дорогу уступали.
— Куда путь держите? — с берега крикнули.
Молчали бурлаки. Один наконец ответил мигом, чтобы дыхание не сбить:
— До Раифы.
— А-а-а… Да, туда часто туристы ездят.
Прямо мимо Максима тянулась бурлацкая колонна, когда затянули они «Дубинушку».
— Э-эх, дубинушка, ухнем!.. — гортанно, надрывно.
— Э-эх, зеленая, сама пойдет… — в землю смотрят, сквозь зубы поют.
С теплохода тут же расфуфыренная бабенция в мегафон закричала:
— Уважаемые бурлаки, согласно инструкции, с которой вы все ознакомлены, вам не разрешается исполнять песню «Дубинушка». Администрация теплохода предлагает спеть вам песню «We will rock you». Она зажигательная, темповая и удивительно удачно ложится на тягово-потужные движения. Отдыхающие с удовольствием подпоют вам. Валера, включи пожалуйста минусовочку.
Забили барабаны, зазвучала музыка. Туристы на корме вскинули руки кверху и завопили:
— We will, we will rock you!!!
С воодушевлением пели, жизнерадостно.
А бурлаки молчали. Ни звука не издали.
— Блин, в бурлаки, что ль, податься, — мечтательно и одновременно горестно высказался мужичок в трех метрах от Максима. — Говорят, они хорошие деньги гребут.
— Я пытался, — определенно горестно ответил ему товарищ, — не взяли. Туда без блата не устроиться.
Максим сидел и молча смотрел бурлакам вслед. Восхитило его их молчаливое упорство. Суровая стойкость этих людей поражала.
Волна горячего стыда вдруг и крепко объяла его с головы до пят.
«Мужики трудятся, их уважают, — закрутились в голове мысли, — а ты людей обираешь. Скользкая мерзкая пиявка, вот ты кто».
В жаркую летнюю ночь скончался дед.
Семья была рада: все и так удивлялись, почему он так долго не умирал. Ну, наконец-то кровать освободится, обрадовались родители Максима. Дети хоть узнают, что это такое — не на полу спать.
На гроб денег не нашлось. Хитрый Дениска предложил завернуть деда в старую рваную простыню да так и похоронить.
— Скажем, что он ислам перед смертью принял.
Родителям предложение понравилось. Мать отца в бок локтем пихнула: смотри, мол, какой башковитый растет! Я всегда говорила, что если кто и станет человеком, так это Денис.
Отец только крякнул в ответ: разве спорю я.
Так и сделали. Вырыли могилку в пятьдесят сантиметров глубины, спихнули туда дедушку да быстренько закидали грунтом. В холм палку воткнули, чтобы не забыть, где он лежит.
Счастье, как и несчастье, одно в дом не приходит.
На следующий день поступило письмо от старого отцовского друга. Тот звал его в Сибирь, на газовые прииски — деньгу заколачивать. Сам уже три года, как там работал. Было в письме сказано: «В роскоши купаюсь».
Ну, отец, само собой, засобирался.
— Все, Вер, — сжимал он кулаки и сотрясал ими воздух, — закончилась черная полоса в моей горемычной жизни. Сейчас я им всем кузькину мать покажу!
Мать ему молчаливо улыбалась.
— Скоро Денис бурсу закончит — работать пойдет, — продолжал отец. — Вовку после девятого сразу на работу гони — все равно толка из него не выйдет, он тупой. Ну, и я присылать буду. Мы еще поживем!
Настена засомневалась, что бывают такие газовые прииски.
— Газовые — месторождения, а прииски — золотые, — влезла она в разговор старших.
Умный Денис возразил ей:
— Папин друг использовал образное сравнение, чтобы подчеркнуть высокие заработки в этой отрасли.
— Вот так-то! — врезал ей подзатыльник брат его Вовка.
Настя заплакала и убежала.
А отец поехал в Сибирь.
— «Газпром», — шептал всю дорогу, — «Газпром»…
— Отец, — подсел Максим к седому ветерану в коричневом пиджаке и шляпе с полями, — вот ты объясни мне: почему народ добровольно согласился сменить справедливое общественное устройство на несправедливое?
Ветеран сидел на скамейке, держал в руках трость, на затертом пиджаке покачивались желтые кругляшки медалей. Испуганно вскинул на Максима слезящиеся глаза.
— Раскумекай мне, батя, — вопрошал Максим, — что есть такого в этом капитализме, что так вот сразу обезоружил он целую страну?
Ветеран крякнул.
— Ну, — начал он сдавленным голосом, — тяжело живется пенсионерам. Но с другой стороны, и президент, и губернатор свои прибавки к пенсии делают. Спасибо им за это.
— Ведь это не просто экономическая формация, — поражался Максим. — Изменились люди, в худшую сторону изменились. Скурвились, озлобились. Нет сейчас человека настоящего.
— Тут главное, — шамкал губами ветеран, — главное, чтобы молодые о стариках не забывали. Вот я в магазин прихожу, молоко покупаю, а продавщице бы взять и сказать: «Дедушка, давай я тебе пакет этот в авоську положу». А какая и до дверей бы проводила. Вот бы нам приятно было.
— Вот так представишь, как дальше будут развиваться капиталистические реалии, и ужас охватывает. Опустошение и озлобление — ничего иного простому народу не оставлено.
— Или вот скамейки взять, — бормотал пенсионер. — За три дома отойти пришлось, чтобы свободную найти. А что, домоуправление больше не работает, что ли? Тяжело им два камня да деревянную перекладину у подъезда поставить? Не хотят работать! Вот она где, загвоздка!
— Да как работать-то, как, объясни мне! Даже бурлаком без блата не устроиться. Я не представляю, что надо сделать, чтобы стать инженером. Только людей грабить остается. Но не хочется мне грабить, пойми!
— Я о лекарствах и не говорю, — входил в раж дед. — Мне как инвалиду льготные полагаются. Так ведь днем с огнем их не сыщешь! Где вот они, настоящие капиталисты, чтобы стариков лекарством обеспечить? Капитализм — ничего, пусть будет капитализм, раз ничего другого нет, только не хотят у нас люди работать. Не хотят.
Максим осекся. Взглянул на старика пристальнее.
«Так, значит, принимаешь ты капитализм?»
Лихорадочно вгляделся он в медали: «40 лет Победы», «50 лет Победы», «60 лет Победы». Одни юбилейные.
«А где же боевые, батя?»
Поднялся он на ноги.
— Да не ветеран ты никакой! Потому и капитализм в душу запустил! Поэтому и не крепки идеалы твои! Поэтому и рад ты губернаторским подачкам!
— Или вот транспорт, — произносил старик. — Разве пенсионеры не заслужили сидений с подогревом…
Не то, понимал Максим, не то. Не опора эти люди, не стержень. Нельзя их больше в расчет принимать.
На дело они с Сидишником пошли. Тяжело, нутро ноет, мыслям неспокойно. Вспомнились слова из «Капитала»: «Труд — это процесс, который совершается между человеком и природой. В этом процессе человек своей деятельностью опосредует, регулирует, контролирует обмен веществ между собой и природой».
Вскрыли дверь. Вошли.
Сидишник в зале орудовал, Максим в спальню полез. Сидишник — любитель техники, всегда ее забирает. У него и свои каналы сбыта есть. Технику любит, а музыку отстойную слушает. Лохопоп какой-то.
В шкафу Максим ковыряется. Нихитрый тайничок в белье отыскался быстро, но оказалась там всего пятисотрублевая купюра. Тухлая хата.
— Дяденька! — услышал вдруг сзади.
Вздрогнул. Обомлел даже.
За спиной стояла девочка лет пяти. И кулачок к нему тянула.
— Возьми денежку! — ладошкой маячит. — Денежка хорошая, круглая.
Совсем что-то плохо Максиму стало.
— Что там? — подскочил на звуки Сидишник. — Эге, откуда она вылезла?
— Не заметил, — отозвался он. — Может, на кухне была.
— Денежка, — повернулась девчушка к Сидишнику. — Ты хотел денежку? Одна всего, но не жалко.
— Ну-ка, ну-ка, — присел тот на корточки. — Сколько тут у тебя?
Девочка разжала ладошку и опустила в ладонь Сидишника двухрублевую монету.
— О, как раз двух рублей на трамвайный билет не хватало! — обрадовался тот.
А Максима злость вперемешку со стыдом взяла.
— Отдай ей деньги, — выдавил он.
— Зачем? — вскинул на него глаза Сидишник.
— Отдай! — заорал Максим и бросился на напарника с кулаками.
И бил его, и бил еще, и хотелось бить его целую вечность, и удовольствие от этого избиения было единственным, чего просила душа.
Сидишник сбросил его на пол и принялся молотить в ответ.
— А еще я польку-бабочку танцую, — доносился писклявый голосок девочки.
— Так, — мрачно выслушал отчет Сидишника Черепан. — Значит, вот как все повернулось. Значит, такой вот праведник в наших грешных рядах завелся. Из-за двух рублей товарища избил.
Испытующе взглянул на Максима, тот взгляду не поддался и продолжал смотреть гордо.