А здесь напрямик через березовый лес. Это только больные да старики возвращаются через Кольцовку. А так все чагудайцы, которые подъезжают с этой стороны, здесь спрыгивают. Торопятся домой.
Я не тороплюсь. Это просто привычка. Прыгать на повороте. Возвращаться лесной тропинкой.
И я шагаю, шагаю, шагаю. И он все ближе, и ближе, и ближе. Чагудай…
Когда-то он был просто далекой деревней. Народ здесь жил лесом да огородом. Себе на стол и в погреб. И еще на продажу в Кольцовку. К останавливающимся на несколько минут пассажирским поездам везли телегами землянику-малину, бруснику и грузди из дальнего бора, белые и чагу – из березняка, а также огородную картошку, огурцы, капусту.
Жили деревенские не богато, но и не сильно бедствовали. В будние дни трудились, по праздникам гуляли. Просто и понятно.
Потом на эти земли пришли геологи и за деревней неподалеку от болота нашли легкодоступные залежи руды. Пригнали технику для добычи. И тут же построили небольшой обрабатывающий завод. От Кольцовки грузовики накатали твердую, не раскисающую в дождь дорогу. По ней пришла в Чагудай другая жизнь.
Заводу нужны были рабочие руки и он платил хорошие деньги. Чагудайский народ перестал собирать чагу-ягоды-грибы. Потянулся к проходной. Нормированный рабочий день. С перерывом на обед. Выходные.
Завод строил каменные пятиэтажки. С отоплением. С водой. С туалетами. Бревенчатые избы с огородами менялись на квартиры. Земля уходила из под ног – под склады и асфальт.
Чагудай стал поселком при заводе. От деревни в нем осталось одно название.
Бабка Настя рассказывала мне:
– Уже все наши работали на заводе. А людей все не хватало. И понавезли нам тогда вербованных. Кого откуда-то с других заводов, кого после армии. А еще много заключенных, освободившихся с Синей горки было – лица серые, злые, на руках наколки, плюются, ножичками играют…
Коренные чагудайцы обживали пятиэтажки рядом со своими прежними домами – у болота. Вербованных заселили в новостройки прямо рядом с заводом. Весь Чагудай разделился на две части: «болото» и «вербовка».
Я родился на «болоте». В нашем доме и в тех, что рядом, было полно родственников – дядьки, тетки, племянники, всякие кумы и крестники. А еще тут же жили прежние деревенские соседи. Двери в квартирах по привычке запирались только на ночь. На лестничных площадках, как раньше в сенях, стояла детская и взрослая обувь, тут же ящики с картошкой, велосипеды, горшки, склянки…
В окно влетало:
– Колька! Парфенов! Выходи играть!..
И я выбегал в общий двор, как в свой собственный. Здесь все взрослые знали меня. Здесь я знал почти всех взрослых. А пацанов с их младшими-старшими сестрами, конечно, точно всех.
– Колька! Давай сюда, – звал меня мой друг Серега с площадки, на которой мы играли в футбол, «вышибалу» и «чижик-пыжика».
– Ну, иду, иду…
Еще подходил Лешка Зубенко с пришитыми погонами на рубашке – он хотел стать военным. Володька Тумкин – всегда с отверткой или пассатижами. Юрка Сурепов – палец во рту. И еще пацаны.
Если во дворе не было других девчонок, то к нам просилась Наташка Федотова:
– И меня возьмите.
Иногда брали:
– Ладно, вставай на ворота.
Но нашим местом был не только двор. Мы бегали на болото. Ловили карасей на чистой воде, резали камыш для копий и стрел. А еще пекли на берегу картошку. Играли в «войнушку»:
– Та-та-та-та-та-та-та…
– Убит!
– Нет, ранен, ранен!
Еще ходили в лес, строили шалаши. Родители ворчали на наши пропажи со двора. Им было удобнее видеть нас из окон. Но и они сами выросли на болоте, в лесу. Так что не наказывали за походы в эту сторону. Но строго-настрого запрещали в другую:
– Узнаю, что был на «вербовке», выпорю…
Но недолго мы жили с другой стороной поселка раздельно. Как завод свел вместе взрослых с «вербовки» и «болота», так и школа запихнула нас в одни стены, в один класс.
В первый же день маленькая «вербовка» переругалась с маленьким «болотом»:
– Это мое место!
– Нет, мое!
В первый же день передралась:
– Как дам!
– На тебе!
И в первый же день были поголовные слезы:
– Не хочу идти в школу!
– Все будет хорошо, – уговаривали родители и учителя.
– Не хочу идти в школу!.. Не хочу идти в школу!..
Лично я вернулся домой с разбитой губой. Старший брат Сема сочувственно вздохнул:
– Побили?
– Ага…
– За что?
– Ни за что.
– Бывает… Но надо за себя постоять, брат. Иначе каждый день будут бить. Хочешь, чтоб тебя каждый день били?
– Нет.
– Тогда учись драться. Меня вот отец научил, и видишь, как меня уважают…
Да, с Семеном на улице никто не хотел связываться.
– Перво-наперво запомни – никогда не задумывайся. Задумаешься – пропал. Если видишь, что без кулаков не обойтись – сразу бей первым. Не думай, с кем дерешься, зачем и что будет потом. Просто бей. Сходу в нос или под дых, а потом куда придется…
И я бил. Пускал в ход кулаки, локти, колени, подвернувшуюся палку. Как и учил брат, бил в нос, чтоб кровь заливала лицо противника. Бил под дых, чтоб он задохнулся. Бил по ногам, чтобы упал. А если вставал, то еще в ухо, в глаз, в зубы, еще в ухо, и еще в глаз:
– На тебе… На тебе… На тебе…
В ярости драки я переставал чувствовать собственную боль и тем более не думал о боли противника. И мне было все равно, кто передо мной: одногодка или пацан старше на пару лет. Я просто сжимал зубы, кулаки, бил и ничего не чувствовал. Это потом болели синяки, ссадины. Но они не досаждали. Наоборот, ими можно было гордиться, как медалями и орденами.
Мать мазала меня йодом или зеленкой. Перевязывала. Вздыхала:
– Опять подрался. Что ж это за жизнь такая…
Ей вторила Варя – наша с Семеном младшая сестренка:
– Опять подрался. Что ж это за жизнь такая…
Но отец с братом хвалили:
– Может за себя постоять. Наша кровь…
Чаще всего я дрался в школе. С «вербовкой». Особенно с двумя ее пацанами из нашего класса. С Поташем и Дырой. Саня Поташ был крепким малым. Дыра – всегда злым. Оба учились хуже всех в классе. Оба курили, уже ни от кого не скрываясь. Оба постоянно дрались со всеми подряд. И иногда друг с другом.
Как-то случайно я подслушал разговор нашего учителя Пойгу с директором школы:
– Ну, чего мы их держим. Обоих определенно необходимо переводить в школу для умственно отсталых. И Поташа, и Дырина. Они же с первого класса не справляются с материалом. Мало того – тормозят весь класс…
Директор как бы соглашался, но не очень:
– Надо-то надо. Но ты же знаешь – в Чагудае только одна школа – наша. А в Шольский их попробуй переведи. Сам туда не наездишься. А от родителей их…
Пойгу вздыхал:
– Знаю-знаю. У Поташа оба пьют. У Дырина мать тоже пьет, а отец в тюрьме на Синей горке…
– Во-о-от, – тянул директор. – Все на нас. Так что давай уж как-нибудь дотянем их до неполного среднего. А потом в училище пойдут при заводе…
На том тот разговор и закончился:
– Что ж делать…
Тогда я задумался о школе, о родителях, о соседях, о Поташе, о Дыре, о других одноклассниках. О том как живут, почему. Задумался – и напрасно. На одной из перемен Юрка Сурепов заявил:
– Наш Чагудай и не болото вовсе, а море. Мы отсюда не видим, а дальше там за камышами вода так разливается, что можно плавать хоть на кораблях, хоть на подводных лодках. И когда пойду в армию, то приплыву домой на подводной лодке…
Тут я засмеялся:
– Во заливает. Нет там никакого моря. За болотом – лес. До Синей горки. Оттуда к нам можно через Кольцовку на поезде по железной дороге вернуться…
Но Юрке очень хотелось приплыть домой на подводной лодке:
– Чем докажешь?
Он что – забыл уроки географии?
– У учителя в кабинете на стене карта нашей области висит. Пойдем посмотрим…
– Фу, карта – оттопырил губу Юрка, – я тебе их сколько хочешь нарисовать могу…
Правда, что ли, не верит картам или выпендривается зачем-то?
– Учительская карта не нарисована. Ее из космоса со спутника фотографировали…
– Ага, ты сам, что ли, туда летал фотографировал?
Какая шлея Юрке под хвост попала?
– Нет, ученые…
– Крученые, моченые…
Причем здесь «крученые», «моченые»? Я не знал, что думать, что сказать.
А Юрка фыркал:
– Тоже мне умник. Не знает, а спорит. Не знает, а спорит.
– Знаю.
– Не знаешь.
– Знаю.
Что ж еще можно было ему сказать? Я задумался, а Юрка вдруг легонько ткнул меня кулаком в щеку. Я опешил. Мы же с одного двора. Почему? И зачем?
Я не ответил Юрке. И получил еще в глаз.
Я смотрел на Юрку и не понимал, почему мы должны драться. А потому не чувствовал злобы. Кулаки мои просто не сжимались. Я думал. Я совсем забыл совет брата: «Никогда не задумывайся. Задумаешься – пропал».
Пацаны вокруг непонимающе молчали. А Юрка, пнув меня неуверенно, заключил:
– Не знаешь.
Тут не выдержал мой друг Серега:
– Ты че, Колян?
