Я вылез из машины и повернулся туда, откуда шел ко мне, протягивая розовую руку, любовник матери — доказательств этого у меня было мало: дипломатичные поцелуи да однажды объятье, которое я увидел через окно, когда занавески в нашей гостиной распахнул ветер. При его прикосновении я тоже опустил глаза, так что в поле зрения остались только отутюженная ткань того, что начали называть тогда бермудскими шортами, его кривые загорелые голени и на удивление белые и маленькие ступни, перехваченные крест-накрест кожаными ремешками сандалий.
— Ричард, — сказал он, — я смущаюсь, потому что решил показать тебе мои последние полотна — глупо их прятать, не так ли? Они не в твоем стиле. Они скорее — как это у вас называется, chèrie[5]? Скорее, l'expressionisme[6].
Мать наклонилась к двери «бьюика», чтобы достать свою пляжную сумку из соломы тех же бледных тонов, что дома над пляжем.
— Дорогой, почему ты оправдываешься? Для этого нет никаких оснований. Твои картины в самом деле экспрессивны. Я не говорила тебе? Бетти подбирает новое масло для своей галереи. Из всех моих знакомых у нее самый тонкий вкус.
— Что значит «пионерами»? Вы с папой приехали на экспрессе «Суперчиф». С застекленной верандой, елки-палки! Ты хоть знаешь, что приходилось терпеть настоящим пионерам, тем, что с фургонами?
— Ну, я не утверждала, что мы были каннибалами.
— Почему ты всегда хочешь… не знаю, стать в начало очереди?
— Ричард, — это вмешался Рене, — не надо разговаривать с мамой неуважительно. Я тебя умоляю.
— Неуважительно? Я просто говорю правду. Вы читали «Гроздья гнева»? Это замечательная книга. Роман Джона Стейнбека. Оки — люди из Оклахомы — вы слышали, что это такое?
— Провинция в вашей стране. Конечно, знаю.
— Провинция! Ха! Ха! Ха! Ты слышишь, Барти? Ему ни за что не стать гражданином, даже если захочет. Ни один француз не знает, кто подписал Декларацию независимости.
— Ричард, ты всегда хочешь быть самым умным. А знаешь, что мы никогда не получили бы независимости, если бы не помощь Франции? Лафайет, мы здесь![7]
Лотта улыбнулась французу через остывающий капот машины. И тут же ее улыбка исчезла.
— Бартон, не надо. Только не сейчас. Прошу тебя!
Бартон надел темные очки в стальной оправе и вставил в рот незажженную кукурузную трубку.
— Я вернусь[8], — произнес он нараспев не своим, басовитым голосом.
— Ха-ха! Этот мальчик — он делает нам маскарад?
— Какое-то несчастье. Ох, Рене, просто не знаю, что делать. Он уже год с этой трубкой. У него и фуражка есть. Бартон! Прошу тебя! Изображает этого ужасного Макартура.
Словно по сигналу режиссера, брат вынул фуражку и надел на свои светлые кудри — эти кудри и голубые глаза наводили на романтические мысли о том, что он не из нашей черноглазой, смуглой семьи и вообще не еврейской породы. Встав на дорожку, Барти выпятил подбородок, втянул свои пухлые румяные щечки так, что они ввалились, как у семидесятилетнего старика, — и преобразился в великого человека, возлюбленного республиканцев, едущего в открытой машине по Пятой авеню.
— Старые солдаты не умирают[9], — возвестил он, не выпуская из зубов трубку. Потом раскинул руки, словно ловя дождь конфетти и серпантина, а восторженные крики толпы имитировал цимбальный шум прибоя. Но в это время поводок выскользнул из его детского кулачка; Сэм стрелой промчался вдоль «бьюика» и с лаем исчез за бугром, отделявшим зеленый дом Рене от соседнего тускло-фиолетового бунгало. Раздался вой: зверь на веревке!
— Сэмми! — крикнул Бартон.
Лотта:
— Держите его! Рене!
— Поймаю! — крикнул я, но по двухголосому рычанию и лаю понял, что уже поздно.
Хижина Рене, действительно, стояла на ходулях — на четырех железных трубах, вбитых в песок. К одной из них и был привязан Ахилл, большая немецкая овчарка черно-коричневой масти. Сипя от душащего ошейника, он рвался к нашему маленькому спаниелю. При каждом броске веревка отдергивала пса, вскидывая его на дыбы, так что из пасти летела слюна. А ощетинившийся Сэмми снова и снова подбегал к нему, дразнил, бесил. Шум в этом подполе стоял оглушительный.
— Фашистская собака! Фашист! — выкрикивал Барти. Горстями песка он кидался в Ахилла, а ветер отшвыривал песок ему в лицо.
— Ричард! Ричард! — кричала с бугра Лотта. — Сделай же что-нибудь! Поймай его.
Я пытался, бросаясь плашмя на юркого песика. Но Сэмми легко увиливал от меня и атаковал противника с другого направления. Ахилл поворачивался, вставал на дыбы, а спаниель пробегал под ним и тяпал за коленки. После нескольких таких приемов я стал различать в его безумии систему. Сэм постепенно передвигался влево, и это означало, что с каждой новой схваткой Ахилл смещался вокруг железного столба по часовой стрелке. Через минуту его веревка укоротилась наполовину. И дышал он отрывистее, с человечьими стонами. Яростный лай прекратился.
— Барти, не плачь, — крикнул я, оглянувшись на брата: по песочной маске, покрывшей лицо, змейкой сбегали слезы. — Он победит.
Поначалу так и казалось. Зверюга сама себя удушала. Она уже свистела горлом и кашляла, как курильщик.
Бартон заметил это. Он застучал по груди кулаками.
— Это Давид! — завопил он. — Давид и Голиаф!
Но здесь великан оказался умнее. Сэмми атаковал спереди-сбоку, как «спитфайр», заходящий на грузный «юнкерс». На этот раз Ахилл не прыгнул, а припал к земле: Сэм в изумлении затормозил прямо перед сопливым носом. Большой пес ринулся вперед, разинув пасть, и схватил спаниеля.
Лотта взвизгнула, Барти закричал: «Не-е-ет!» Секунду мне казалось, что Ахилл заглотает Сэма целиком, как питон.
Тогда выступил Рене:
— Assez! Ferme![10] — С ходу он пнул Ахилла в живот, но не мягким кожаным носком сандалии, а гораздо более твердой костью щиколотки. Пес выгнулся, выпустил из пасти свою жертву, которая уползла, скуля.
— Cochon![11] — крикнул француз и снова пнул животное, на этот раз в ребра.
Барти подбежал к своей собаке, дрожащей и мокрой, как новорожденный щенок. Он взял Сэмми на руки.
— Не бейте его, — сказал я, сдерживая слезы. — Пожалуйста.
— Что? Ты заступаешься за него? За эту свинью? Хорошо, пусть будет, как ты хочешь. Мы проявим милосердие.
Лотта спустилась с бугра, слегка спотыкаясь.
— Все целы? Никто не покусан?
— Правда, Сэмми молодец? — сказал Бартон. — Он храбрый, мама!
— Что это? — спросил Рене, показав на свой нос.
— Нос, — ответил я.
— Le nez. Oui[12]. И он что-то чувствует. Подождите. Один момент. А, это корочка сосисона. Пойдемте. На лестницу, друзья. Наш обед горит.
Француз стал первым подниматься по некрашеным ступенькам черной лестницы. За ним шел Барти, прижимая к груди спаниеля. Я поставил ногу на первую ступеньку. Лотта тронула меня за локоть.
— Я же не серьезно это говорила. Ты и Барти — настоящие лос-анджелесцы. Коренные жители. — Потом она наклонилась ко мне, хотя ее любовник был достаточно близко и мог услышать. — Не волнуйся. Ты же знаешь, я не сделаю ничего против твоего желания.
2
Хижина была полна дыма. Рене открыл все окна и поднял световой люк. Из открытой духовки винтом выходил дым и устремлялся в квадрат бледного неба. Рене наклонился, чтобы вынуть алюминиевую сковороду, на которой лежало обугленное полено нашего лакомства, а из него маленькими золотыми параболами брызгал сок. Запах и в самом деле был восхитительный.
— О, явились вовремя, — объявил шеф-повар, надев большие ватные рукавицы. Мы, три гостя, зааплодировали. Он улыбнулся. — Надо только соскрести пригорелое тесто сверху. — Он наклонился над сковородой и ловко отделил горелый слой, словно струп с зажившей ранки. — Так я и думал. Пригорело только масло. Будем есть! Лотта, сделаешь салат?
Мать подошла к раковине, где стоял дуршлаг с зеленью. Полила маслом из одной бутылки, розовым уксусом из другой. Рене тем временем переложил обгорелую колбасу на блюдо и реэал на ломтики.
— Обратите внимание, как расположены ингредиенты: телятина; свинина; здесь фисташки, полоски ветчины; темное — это грибы и куриные печенки. То, что вы видите глазами, помогает нашему чувству на языке.
— Вот почему ты художник, — сказала Лотта. — В твоих руках, дорогой, все становится композицией.
— Мясо из крематория, — сказал я и толкнул брата локтем. Но он посмотрел на меня без всякого выражения.
— Вот что, Бартон, — сказал Рене, взяв с блюда ломтик. — Ты можешь угостить le chien[13].
Барти взял saucisson и стал перекидывать горячее мясо — серое и зеленое, розовое и красное, с парными черными полосами — с ладони на ладонь. Потом отнес Сэму, дрожавшему в углу.
