Учительской зарплаты едва хватало только на коммунальные платежи, и долгими хмурыми вечерами Лариса Викторовна сидела, сгорбившись над швейной машинкой, набрав частных заказов. Это позволяло как-то сводить концы с концами.
По ночам она иногда позволяла себе плакать за машинкой — но только по ночам, когда Виталик спал. Или хотя бы хорошо притворялся, что спит.
Когда Виталику было лет двенадцать, он спросил у матери, почему она не уходит из школы.
Лариса Викторовна ответила серьёзно, намного серьёзнее, чем казался сыну его вопрос.
— Виталик, кто-то же должен учить вас русскому и литературе? Рассказывать детям нашего дома о разумном, добром и вечном, нести в их души красивое и светлое, а не только ту пошлость, которую показывают по телевизору? У современных детей нет ничего, что было у нас, нет ориентиров, нет будущего, но кто-то же должен это делать? Если не я, то кто?
Эти слова глубоко запали в душу Виталику.
…А ещё была улица.
В тот год, когда они переехали из Крылатского, Виталик впервые произнёс дома нецензурное слово.
Мать ударила его ладонью по лицу — в первый и последний раз в жизни.
— Кто не уважает русский язык — тот не уважает себя в первую очередь, — сказала она тогда.
…В тринадцать лет Виталик познакомился с Юркой.
Это знакомство перевернуло его дальнейшую жизнь.
Юрка жил в соседнем доме. Он был старше Виталика на целых три года, и дружба его носила характер покровительства.
Юрка и привёл Виталика в стрелковую секцию.
Секция располагалась в районной детской спортивной школе. Три раза в неделю они вдвоём проходили четыре троллейбусные остановки пешком, чтобы почувствовать захватывающую радость от точного попадания в мишень.
Это продолжалось почти год. Потом спортивную школу закрыли, здание продали, и теперь там располагался магазин элитной мебели, но и сейчас, спустя годы, когда Виталий случайно проходил по улице мимо, сердце слегка вздрагивало при воспоминании о тех первых тренировках.
Школу закрыли, но увлечение осталось.
Чуть позже Юрка привёл Виталика в политику.
Ему было тогда семнадцать, а Виталику — четырнадцать.
Это был незабываемый девяносто восьмой год, год экономического кризиса и подъёма протестного движения в России. В Сибири перекрывали железные дороги, а в Москве собирались стотысячные митинги, и генерал Рохлин с трибуны девятого мая призывал народ к сопротивлению.
Столько людей в одном месте Виталик видел впервые, море красных знамён завораживало его и наполняло жизненной энергией.
Вечером они сидели на троллейбусной остановке и читали листовки с планом Даллеса, которые Юрка принёс откуда-то в большом количестве.
«Эпизод за эпизодом, будет разыгрываться грандиозная трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного угасания его самосознания»…
«И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или понимать, что происходит»…
Теперь одним из этих немногих был Виталик Нецветов.
Юрка сварил клейстер из муки, и две ночи подряд они клеили эти листовки по району.
А наутро нужно было вставать в школу.
Когда листовок оставалось ещё штук тридцать, Виталик почувствовал, что у него совсем слипаются глаза.
— Юр, может, завтра доклеим?
— Мы же решили доклеить сегодня, — отозвался друг.
— Нас же никто не проверяет, мы же сами для себя, — продолжил ныть Виталик.
Юрка остановился.
— В том-то и дело, что для себя, — ответил он серьёзно, — а вдруг завтра Луна упадёт на Землю, или начнётся ядерная война, или нас съедят мыши, или ещё что-нибудь? Нет, доклеить нужно обязательно сегодня, раз мы так решили для себя. Самих себя надо уважать в первую очередь.
В конце лета неизвестный ранее в оппозиции деятель по фамилии Маркин начал создавать организацию под названием Молодёжный Альянс Революционных Коммунистов. Злые языки шептали, что назвал он организацию в честь самого себя, но это были, в конце концов, мелочи. В последующие месяцы Маркин провёл несколько ярких акций, которые показали по телевидению, и приобрёл определённую известность.
Перед седьмым ноября Юрий и Виталий вступили к нему в организацию.
Штаб Маркина находился относительно недалеко от их двора, но добираться туда было неудобно, с двумя пересадками.
Зима и весна пролетели, как в сказке.
В девяносто девятом Юрку забрали в армию. Виталик продолжал посещать собрания и акции Альянса.
…Вернулся Юрка другим человеком.
У него появилась новая, непонятная компания в районе, он стал избегать старых друзей, и Виталик не сразу понял, что случилось.
А когда понял — было уже поздно.
Потому что когда Виталий наконец встретил бывшего друга на улице, чтобы поговорить по душам, тот уже безнадёжно сидел на героине.
— Юра!!! — отчаянно кричал Виталий, глядя в его мутные глаза и тряся за плечи, — что ты делаешь, очнись, Юра!!! Вспомни, как мы с тобой читали план Даллеса на остановке, чёрт возьми, там про наркотики тоже было, вспомни!!!
Вместо ответа Юрка толкнул Виталика в грудь.
Он вполне мог дать сдачи. Его тело было физически сильнее иссушенного наркотиками тела бывшего друга.
Но он этого не сделал. Он повернулся и пошёл прочь.
Больше они не виделись.
Но Виталик был одним из очень немногих друзей, шедших полгода спустя за гробом Юрки, погибшего от передозировки.
Он лежал в гробу белый, с заострившимися чертами лица.
Стая ворон кружилась в осеннем небе над Николо-Архангельским кладбищем.
На этом автор считает возможным прервать рассказ о детских и юношеских годах героя и вернуться во времена правления Владимира Владимировича Путина, в год две тысячи пятый, с которого и начинается наше повествование.
* * *
За несколько тысяч километров от российской столицы, под навесом, защищавшим их от жарких лучей южного солнца, два человека пили крепкий душистый чай из фарфоровых пиал и вели неторопливый разговор на английском языке.
Один из них был высокий и сухощавый голубоглазый блондин, и характерный южный загар не мог скрыть в нём европейца, более того — английского джентльмена. Несмотря на сорокаградусную жару, на нём был дорогой светлый костюм, белоснежная рубашка и галстук.
Его собеседник, явно из местных, не столь щепетильно относился к деталям одежды.
Прислуживавшая за столом симпатичная узбечка почти бесшумно разливала чай и приносила виноград.
— Простите, мистер Моррисон, — говорил собеседник джентльмена извиняющимся тоном, — ещё в девяносто втором году Ваши коллеги ознакомились с архивами института и всё, что они посчитали ценным…
— Я в курсе, — ровно отвечал англичанин, — но ценность того, что они не посчитали таковым тринадцать лет назад, стала ясна только сейчас. Можно сказать, что доктор Нецветов опередил своё время в своей области знаний.
— Но архивы давно списаны… — продолжал оправдываться второй собеседник, — может быть, Вам было бы проще найти самого Нецветова в России…
— Доктор Нецветов убит в Москве в девяносто третьем году, — бесстрастно ответил Моррисон, делая из пиалы маленький глоток ароматного узбекского чая и долго смакуя его удивительный вкус, — двенадцать лет назад. По нашим данным, это никак не связано с его научной работой. Банальный криминал. Следы его семьи после этого теряются. Поэтому я нахожусь здесь и вынужден обратиться к Вам. Меня будет крайне интересовать всё, я подчёркиваю, всё, что так или иначе связано с научной и конструкторской деятельностью доктора Георгия Ивановича Нецветова.
Фамилию, имя и отчество погибшего учёного он произнёс, блеснув безукоризненным русским произношением.
Глава вторая. Гори, гори, моя звезда…
В конце ноября двухтысячного года в кинотеатре «Баку» на севере Москвы проходил четвёртый ежегодный конкурс «Песни Сопротивления непокорённого народа».
С 1997 года каждую осень редакция газеты «Дуэль» собирала в этом уютном зале на восемьсот человек десятки исполнителей патриотических песен, в основном, бардов, исполнявших свои песни под гитару, но были тут и профессиональные музыканты.
Начиная с самого первого, конкурсы стали заметным событием для красной оппозиции, и концерт двухтысячного года был мероприятием, которого ждали.
Был субботний день, и народ уже собирался часа за полтора до начала концерта.
В фойе кинотеатра велись оживлённые политические дискуссии и шла бойкая торговля книгами, газетами, символикой и, конечно, музыкальными записями. Уже входившие в жизнь компакт-диски для патриотической оппозиции были ещё в диковинку, и в основном музыка была представлена на магнитофонных кассетах по шестьдесят или девяносто минут, и даже оформление их ещё не всегда было типографским — рядом с кассетами, украшенными цветными репродукциями советских плакатов, прекрасно соседствовали переписанные на двухкассетных магнитофонах записи Александра Харчикова с напечатанными на пишущей машинке списками песен. Бывало, что песня обрывалась на середине в конце кассеты, и в этом не было ничего из ряда вон выходящего — писали вручную, писали ночами, писали столько, сколько могла вместить магнитная лента.
