Потом было долгое катанье, с Николаевского бульвара на Французский: выезд Петровых, выезд Сердюков, и еще две нанятых пролетки. О тротуары бился бело-розовый прибой каштановых цветов, а «широкий» все дул, и женщины смеялись и держали шляпки.
Все казалось Максиму новым-новехоньким, только что сделанным: и синяя выпуклость моря, и майские запахи, и легкие облака, как китайские цветы, влажно распущенные по всему небу. К вечеру он изнемог от счастья, и когда после чая затеяли живые картины, вдруг расплакался и убежал в свою комнату. Марина тотчас заметила и, выбегая следом, успела взглянуть на маму. «Я с ним побуду, а ты сделай вид, что ничего не случилось, и пришли Дашу, а потом уж сама приди, когда будет удобно» — поняла мама и улыбнулась вслед восьмилетней дипломатке.
Няня Даша застала Максима выплакивающим сестре только что придуманное, чтобы оправдаться за слезы, горе. Оказывается, он хотел котенка, а ему чего только ни подарили, а котенка — нет. Он и сам уже верил в это горе, и Марине оставалось только прижимать к себе голову братишки, убежденно и быстро шепча:
— Максим, Максимка, ты не плачь, голубчик, будет у тебя котенок, и папа позволит, и все будет хорошо. .
— Это он с устатку. Намаялся за день, — добродушно приговаривала Даша, разбирая постель. — Иди, мой золотенький. Помолись-ка Богу, да баиньки. Ишь, Маринке-то все кружевца проревел.
Но Максим все цеплялся за Маринино измятое платье, пока неожиданно, на полувсхлипе, не заснул у нее на плече.
Внизу, в гостиной, осталось только несколько гостей. Те, что были с детьми, уже разъехались. Разговор был тихий, как-то ни о чем, как бывает между давними знакомыми. Павел и Зина, на угловом диване зеленого плюша, взглянули друг на друга и рассмеялись.
— Ты о чем?
— Да так. Целый день дурачились как маленькие, ну я и подумал, что надо под рояль залезть, а то заметят и ушлют спать.
Коротко брякнул дверной колокольчик, и все оглянулись: новых гостей уже не ждали. Быстро, даже не расправив седой шевелюры, примятой фуражкой, вошел Сан Саныч, знакомый Петровых, отставной морской офицер. По глазам его и движениям все поняли: что-то случилось, и здоровались наскоро.
Депеша из Петербурга. Только что. Мне Андреев сообщил. Эскадра погибла. Двенадцать судов — точно, про остальные пока неизвестно. Самый страшный разгром за всю войну.
— Господи! А «Алмаз»? — ахнула хозяйка.
— Мария Васильевна, голубушка, что знаю — то сказал. Про «Алмаз» пока нет вестей, Андреев говорит. Погибли «Ослябя», «Наварин», «Уралец», «Камчатка». И два контрминоносца, и два не то три транспорта. Адмирал Небогатов в плену, и три тысячи человек команды. Если б кто нарочно задумал, как лучше погубить Россию. . Доигрались!
— Да точно ли? Откуда Андреев знает?
— Прямо от Зилотти. Это точно, к сожалению. Ну на что похоже — пустить эскадру на верный разгром? — горячился Сан Саныч. — С разнородными судами, и чтоб угля не хватало? Рожественский и раньше телеграфировал. . А теперь ему пришлось догружаться в море, оттого он и сунулся в эту Цусимскую полосу, что не мог идти кругом.
Сан Саныч уже чертил черенком трубки по скатерти, показывая, куда направили эскадру да как бы надо было обойти узкое место. Все остальные молча следили за его движениями, но в суть объяснений не вникали. Для хозяев дома изо свей эскадры и всей войны важнейшей была судьба «Алмаза», где служил Сергей. До остальных же известие дошло сразу, во всей полноте: Россия проиграла войну. Теперь уже окончательно и бесповоротно. Это было невозможно. В это не хотелось верить.
— Даже если так, Сан Саныч, неужели — все? — добивался Николай Никитич, библиотекарь Коммерческого собрания.
— Были ведь уже и Порт-Артур, и Ляоян, и Мукден, но все-таки. .
— А теперь, батенька, все! Это похуже их всех вместе взятых. Вы просто не можете осмыслить, вы человек не морской. А я тридцать лет был во флоте. И привел же Господь дожить до такого позора! И зачем, если довели флот до такого состояния, было соваться в эту войну? Шапками закидывать привыкли. . Это, может, на суше — куда ни шло, а на море — увольте! И бухта в этом Порт-Артуре паршивая, никуда не годится. К чему он нам был нужен? — возмущался Сан Саныч.
— Как зачем? А концессии на Ялу?
Несмотря на трагичность известия, по гостиной плеснуло смешком: подноготная этой войны, как считали в Одессе, ни для кого не была секретом. Сан Саныч еще что-то доказывал про первенствующую роль торпеды в современном бою, и как это надо было учесть при оснащении флота, но Павел уже не мог дальше слушать. Он взбежал по лестнице и захлопнул дверь в свою комнату. Тут было все по-прежнему, как будто и не разбили Россию: поцарапанный стол, ковер, стены в голубых, с чайками, обоях. Единственный свет был — от лампады под старой прадедовской иконой. Зажигать лампу Павел не стал: к чему теперь?
Он встал на колени, чего уже давно не делал, и жарко заговорил туда, к почти неразличимому в серебряной ризе темному лику.
— Господи. Я Тебя прошу как никогда еще не просил. Сделай так, чтобы это было неправда! И чтобы мы, чтобы Россия разбила Японию. Всю Японию, раз и навсегда. Господи. .
Он чувствовал, что плачет, но еще что-то шептал, какие-то клятвы и обеты, только бы Россия победила. Он встал изнеможенный, но странно успокоенный. Ему казалось, что Бог, всегда далекий и не очень понятный, на этот раз его, Павла, видел и слушал.
Внизу, оправившись от первого впечатления ужаса, все снова обрели дар слова.
— Что же из этого будет, господа?
— Как что? Конституция! Ведь этак дальше невозможно. . - оседлала своего конька Нина Борисовна, учительница гимназии. Она славилась в Одессе радикальными взглядами и резкостью суждений, в связи с чем ей недавно пришлось сменить место в казенной женской гимназии на более либеральное частное заведение Кроль.
— Все здравомыслящие люди уже давно видят: монархия- это тупик. Тем более когда не знаешь, кто бездарнее, царь или министры, — она нервно оправила единственное свое украшение, медальон на бархотке, завернувшийся на другую сторону. — Погубили вторую эскадру, душат все мыслящее и светлое. .
— Э-э, сударыня, — неожиданно вступился Сан Саныч, — а что ваши мыслящие и светлые люди делали с начала войны? Бомбы кидали? Беспорядки устраивали? Хороша помощь стране, нечего сказать. . Дай им волю. .
Что ж поделать, раз нет легальных возможностей изменить положение вещей. . Я не на стороне террористов, но ведь они, если подумать, тоже идут на смерть за Россию.
— Вот это и главное наше горе, господа, — вмешался врач Дульчин, — Все готовы умереть за Россию, прямо так и рвутся. Террористы считают, что гибнут за Россию. Те, кого они убивают — тоже. Мальчишки, студенты, не кончив курса, норовят на войну — умереть за Россию. А кто же страну спасать будет — покойники? Поймите, что пока мы не научимся для России не умирать, а работать. .
Разошлись от Петровых в тот вечер поздно. Общим мнением было, что теперь надо ждать конституции и вообще больших перемен.
Иван Александрович, человек современно мыслящий, на ночь не молился. Его отношения с религией были формально вежливы: два раза в году он отстаивал праздничные службы и считал это, со своей стороны, проявлением разумной веротерпимости. Однако религиозность в женщинах находил нужным поощрять, и ему нравилось, что Маша по вечерам подолгу стоит перед образом. Он был уверен, что всегда может угадать, о чем она молится, и был бы очень удивлен, если бы узнал, как ошибается. Но в тот вечер он не ошибся: она действительно молилась о Сергее.
Через несколько дней пришли достоверные известия, подтверждающие поражение. Но еще до того всезнающая Одесса бурлила и возмущалась. Жалели адмирала Рожественского, посланного на верную гибель, и прозорливо догадывались, что его же еще попытаются во всем обвинить. Передавали, как застрелился командир «Орла» Юнг вместе со старшим офицером: половина матросов взбунтовалась — а чего и ждать от «запасных» — их пришлось перевязать, и оставшейся команды не хватило, чтобы продолжать бой. Ужасались тому, что четыре судна сдались в плен без повреждений. Видимо, тоже взбунтовались команды: командиры, известные в городе поименно, по общему мнению на такое были не способны. Сведения о том, что Рожественский на «Суворове» проскочил во Владивосток, оказались неверными. Во Владивосток прорвался «Алмаз». Он же первым сообщил о происшедшем.
Сергей был жив.
Война была проиграна.
Вскоре был напечатан рескрипт на имя великого князя Алексея Александровича об уходе его из флота. Сергей Александрович Петров, старший офицер «Алмаза», не дожидаясь даже получения награды, подал в отставку. Предлогом было незначительное ранение. О причине он мог говорить спокойно только полгода спустя.
В тирах по-прежнему в центре падающих фигурок был смешной японский солдат, валящийся вверх тормашками от меткого выстрела. Но шутка эта уже не вызывала прежнего веселья.
