– …Ну, надеюсь, вы поняли, что я вам хотел сказать. Все, теперь – работать.
Скорей бы конец рабочего дня, скорей бы свалить из этого офиса. Все достало. Это называется жизнь? Сиди, гробь себя целыми днями, занимайся говном, чтобы заработать какие-то деньги.
Опять звоню в АКТМ. Секретарша вежливо говорит, что Духов на переговорах. Сижу, ничего не делаю, смотрю в окно.
Заходит Парамонов, еще один сэйлс. Его не было целый день. Я говорю:
– Привет. Где ты был?
– В разъездах. Встречи с клиентами, бля.
– Результат какой-нибудь есть?
– Да какой там результат? Голяк. А у тебя?
– То же самое. Задрало все.
– Ну, меня давно все задрало. Ну, а что, бичевать идти или на госконтору за копейки корячиться?
– Не знаю. Иногда – сегодня вот, например, – хочется все бросить. Чувствую, что я здесь гроблю себя.
– Мне тоже хотелось. Много раз. Ну и что? Еще раз говорю, куда ты денешься? Ты что, умеешь делать что-то еще? На завод, к станку пойдешь? А, может быть, говно убирать? Не пойдешь, же, правда?
– Не пойду.
– Ну, вот. А что до настроения, то оно не только у тебя, у всех сегодня такое: осень, дождь, лето кончилось, холодно в офисе, да еще и ситуация мрачная из-за того, что шеф козлится. Все причины для тоски, короче. А привалит заказ с хорошим процентом, так ты по-другому заговоришь.
– Может быть.
Без пяти шесть. Наконец-то можно уйти. Выключаю компьютер.
– Ты идешь? – спрашиваю я у Парамонова.
– Посижу еще. На имэйлы надо ответить. Ну, давай.
– Давай.
На улице дождь. Чувствую себя усталым, как будто целый день мотался по городу. Уныло бреду к метро, стою на эскалаторе. Толпа заносит меня в вагон.
Остановка. Подъезжает автобус. Народ рвется занять сиденья, застревая в дверях. Я захожу последним. Двери закрываются.
Праздник строя и песни[2]
В конце февраля, перед 23-м, в школе проводили «праздник строя и песни». Каждый класс, с первого по седьмой, делал себе «военную» форму и строем проходил по спортзалу с речевкой и песней. За двумя столами в углу спортзала сидели завуч, директор, военрук и зампред профкома завода шин – наших шефов. Они распределяли места.
Классы с первого по третий соревновались отдельно. В прошлом году наш класс, тогда 2-й «б», занял второе место, а в этом мы надеялись стать первыми: прошлогодний победитель, 3-й «в» класс, стал сейчас 4-м «в» и участвовал в конкурсе со старшими. А в прошлом году они заняли первое место не только в школе, но и на районном конкурсе, а на общегородском – второе, и директор всегда приводил их в пример другим классам.
Наша учительница Валентина Петровна – некрасивая, рано постаревшая (она была тогда не старше тридцати, но лицо все в морщинах) – очень волновалась: а вдруг не получится, и мы не займем первого места в школе? Или, еще хуже, займем, но потом опозоримся на «районе»?
Мы начали готовиться к конкурсу в конце января. Родители Веры Сапрыкиной достали через знакомых в театральном кружке буденовки и красные полоски, чтобы пришить на рубашки. Выучили песню:
Белая армия, черный барон
Снова готовят нам царский трон
Но от тайги до Британских морей
Потом начали репетировать. Каждый день после уроков Валентина Петровна шла узнавать, есть ли урок в спортзале, и если урока не было, мы всем классом шли туда и маршировали с речевкой и пели песней. Иногда Валентина Петровна приглашала учительницу физкультуры, Ксению Филимоновну, последить за тем, как мы маршируем.
Дней за десять до конкурса Валентина Петровна устроила «чистку»: убрала тех, кто мог испортить выступление класса.
– Цыганков, тебя на конкурс опасно брать: придешь еще, чего доброго, в грязной рубашке или полоски забудешь пришить. И ты, Журавин, то же самое.
Цыганков был маленький худенький неприметный пацан. Он был самым младшим в многодетной семье, которая жила в частном доме за шинным заводом. Кличка у него была Ссуль: от Цыганкова по утрам часто воняло мочой, и все понимали, что он ночью ссался в постель. Кроме того, он часто приходил в школу в грязной рубашке. Обычно этого не замечали, но когда мы раздевались перед физрой в узенькой вонючей каморке, и он вешал свою рубашку на крюк, видна была грязная полоска на воротнике. Я не называл Цыганкова «Ссуль» только потому, что сам прекратил ссаться в постель уже во втором классе.
Второй неудачник, Журавин, отсидел по два года в первом и во втором, и сидел теперь второй год в третьем. Ему уже было двенадцать или тринадцать. Жура был косой, и рот у него всегда был открыт, но он считался первым хулиганом, курил и состоял на учете в детской комнате милиции.
Кроме них, Валентина Петровна с подсказки Ксении Филимоновны не взяла Коркунову – толстую неприметную троечницу, которая никак не могла попасть в ногу – и меня. Я был высокий и неуклюжий и маршировал некрасиво. Валентина Петровна долго совещалась с Ксенией Филимоновной – я слышал, как они произносили мою фамилию. Валентину Петровну, должно быть, смущало, что я хорошо учился. Но, в конце концов, она, наверно, решила, что интересы всего класса – а то и всей школы, если попадем на «район» – важнее моих интересов.
Я расстроился и пришел домой грустный. Когда я вечером рассказал про все родителям, мама сказала:
– Давай, я пойду в школу и поговорю с этой дурой.
Но папа ее убедил не идти.
– Ты ее только против Сережи настроишь, – сказал он. – За конкурс ведь оценка не ставится, а все оценки зависят от нее.
Скоро я понял, что ничего не потерял, а наоборот только выиграл. После уроков мне не нужно было больше переться в спортзал и маршировать, как дебил. Вместо этого я шел домой, переодевался, включал телевизор или радиолу, обедал, потом садился делать уроки и старался сделать их побыстрее, чтобы потом играть со своим конструктором или рисовать в тетрадках.
Когда до праздника осталась неделя, ради подготовки пожертвовали даже уроками. Если спортзал был свободен уже на первом уроке, Валентина Петровна задавала задание, и класс шел репетировать. Мы – четверо «неудачников» – тоже шли вместе со всеми, а потом, пока остальные маршировали, сидели на длинных облезлых деревянных скамейках у стены и смотрели, как они маршируют. Валентина Петровна всегда психовала.
– Ну, что это такое? – орала она. – Как вы прошли? Как вы спели? Это же стыд-позор. Хотите меня опозорить, учительницу свою? Перед всей школой? Мне другим учителям в глаза будет стыдно смотреть, если мы не займем первое место.
* * *
– Сегодня репетируем два урока – второй и третий. Спортзал будет свободен, – сказала Валентина Петровна сразу после звонка.
Класс закричал:
– Ура!
Почти всем нравилось, что вместо уроков класс готовился к конкурсу. Мне было все равно и даже немного обидно: я честно учил уроки, а их никто не проверял.
– Пошлите гулять на втором уроке, – сказал мне и Цыганкову Жура. – Пусть они ходят, хоть обосрутся.
Мы сидели втроем на скамейке. Коркуновой не было – заболела.
– А если заметит, что нас нет? – спросил я.
– Не ссы, не заметит.
Цыганков ничего не сказал, просто пошел с нами. С ним никто не дружил и никуда с собой не звал, и он, наверно, был рад, что Жура позвал и его.
– Пошлите сначала посмотрим – может, булочки в буфет привезли. Тогда можно спиздить, – сказал Жура.
Буфет был рядом со столовой, на третьем этаже. Столовую я ненавидел за то, что там нас заставляли есть липкую невкусную размазню манной каши или водянистое картофельное пюре с рыхлым соленым огурцом. А однажды Иваньков из «в»-класса нашел в котлете таракана, и вся столовая сбежалась смотреть на него, а Ленку Выхину из нашего класса вырвало – прямо на стол.
Зато в буфете, кроме выложенных на витрине засохших бутербродов с сыром, продавались и всякие вкусные вещи – например, пирожки с повидлом по пять копеек. Правда, их завозили редко, а, когда завозили, выстраивалась огромная очередь, и пирожков хватало не всем. Но даже если пирожков не доставалось, были еще булочки с маком, коржики и сахарные крендели. И все это несли на третий этаж от черного хода, к которому подъезжала машина с хлебозавода, прямо по лестнице, потому что грузового лифта в школе не было. Буфетчица Ольга Борисовна – старая сухая тетка – обычно звала на помощь одну из судомоек, и они вдвоем волокли корзину с пирожками и коржиками на третий этаж, стараясь сделать это во время урока, чтобы не пытались украсть что-нибудь из корзины.
Нам повезло. Внизу только что разгрузили машину, и Борисовна с судомойкой в грязном фартуке несли наверх корзину с булочками.
– Подбегаем, хватаем по две – и вниз, – скомандовал Жура.
– Ах, вы, еб вашу мать, поубиваю! – крикнула судомойка, но за нами не погналась. Мы выскочили на крыльцо, забежали за угол и стали, давясь, есть булочки.
– Курить будете? – спросил Жура, когда мы доели.
