Воды прибывало. Маленькому Шеману она уж доставала по пояс. Наконец Павел нащупал легкие поплавки, держащие сеть.
Остановились. Йожка Баняс расстегнул рубашку — под ней был мешок, которым он обмотал себя. Йожка же подал обоим длинные ржавые ножи.
Они услыхали тихие всплески пойманной рыбы, и ими стало овладевать волнение.
— Ну быстрее, за дело!
Руки их на ощупь находили окошечки в сети; раненная ножом, сеть мягко разрывалась, и освобожденные рыбьи тела быстро вплывали в подставленный мешок.
— Хватит! — приказал Йожка.
Закрутив несколько раз мешок, он подал его Молнару.
— На. Чтобы как всегда.
Это значило: «половина моя».
Где-то совсем близко крикнула тростянка, лягушки начали свой громкий разговор, и ребята побежали по топкой насыпи.
Рыбу они продавали Лаборецкому. Относил ее всегда только Павел — другого старик не пустил бы и на порог. Домик он себе построил так, чтобы его не было видно ни из деревни, ни с дороги. В деревне он бывал редко, только когда просили к больному. Да и то не к каждому шел. В костел не ходил совсем — в Канаде он вступил в какую-то секту, в которой каждый мог сам себе быть священником, по-своему толковать писание и признавать только одну заповедь: не убий!
Вернувшись, Лаборецкий несколько лет был пастухом. Однажды у Пушкаровых тяжело телилась корова; такой был трудный отел, что позвали ветеринара. Тот ощупал корову и сказал:
— У нее урод, какое-то чудовище. Бегите за мясником, пока не поздно.
Корова была одна-единственная, и хозяевам никак не хотелось смириться с ее потерей. Полились слезы, и тут кто-то вспомнил о Лаборецком. Тот пришел в своем неизменном бараньем тулупе — уже тогда он носил его зимой и летом.
— Урод? — удивился он.
Вымыл руки, подошел к стонущей корове. В хлеву набилось полно народу, даже окружили хлев со всех. сторон. Все следили за каждым его движением.
— Да, — воскликнул Лаборецкий, — у теленка две головы.
Минутку он раздумывал, потом велел принести ножи и выбрал самый пригодный — с длинной рукояткой и коротким острием. Острие прожег над огнем и принялся за операцию.
Прошло целых два часа, прежде чем он вынул окровавленную голову теленка. И за все это время ничего не было слышно, кроме мучительных стонов животного и тяжелого дыхания Лаборецкого.
Когда все было кончено и теленок был вынут, гомон поднялся невообразимый, все галдели, перебивая друг друга, а Лаборецкий помыл руки, выпил стакан водки и ушел домой. Об операции говорили долго и с тех пор стали звать его и к животным, и к людям.
Теперь, однако, он уже редко врачевал и давно уже не просил места пастуха. Старик кормился рыбной ловлей и разводил пчел. Из меда готовил медовуху, на которую у него были постоянные заказчики в городе.
Он был очень стар, и в глазах его часто проплывала череда далеких седых туч. Сиживал он перед своим домом на деревянном резном стуле, некогда сделанном и украшенном собственными руками, предоставляя своему бараньему тулупу медленно впитывать солнце, и все прислушивался к звону топоров, идущему из дальней дали; видел бесконечную гладь озера Абитиби — голубого в полуденном солнце и покрытого льдом в красные зимние дни, вспоминал, как вместе с Гарри гнал он белую лось-матку, а потом, когда она уже лежала на нетронутом снегу, распускающемся от уходящего тепла ее тела, видел в глазах своего друга слезы.
— Так-то вот, — ворчал он про себя, — из-за животных плакали, а из-за человека нет.
Лаборецкий вставал, уходил в горницу, где в полутьме благоухали дикие травы — сальный корень, дрок и мыльнянка — и где тихо подремывали пять кошек.
Он никогда не зажигал света, даже в зимние вечера, но спал мало — только лежал на своем деревянном ложе, прикрывшись тулупом, и думал о людях, о том, что получилось бы, если бы все сразу отказались взять в руки оружие и стрелять друг в друга; или представлял себя в облике апостола, возвещающего людям о любви и братстве, видел, как он идет в своем странническом облачении от города к городу и всюду изгоняет из храмов лживых священников, еще сегодня благословляющих оружие. С людьми он встречался мало, иногда по нескольку дней кряду никого к себе не впускал, а иногда, наоборот, охотно угощал гостей жареной рыбой, картошкой или свежим медом, с готовностью слушал рассказы о событиях в мире, о войне и ее фронтах. Он знал все, что делалось на свете, знал все об убитых парнях, лежащих где-то в холодных степях войны, которая не имела никакого смысла и ничего не могла принести ни им, ни их народу — ничего, кроме страдания. Но он не жалел их, считая, что они сами виноваты в своей смерти; сами подняли оружие против человека, а смерть зовет к себе смерть.
Другие не понимали его философии. Для них война была катастрофой, приходящей, как гроза, и они стояли против нее беспомощные, каждую смерть принимали мучительно, с рыданиями и с упреками небесам. Они проклинали свою беззащитность — вечную беззащитность, с которой из поколения в поколение люди шли на бессмысленную войну.
Он презирал их; лучше уж разговаривать с самим собой или с малым Молнаром, прислушивающимся к его мыслям, как к откровению.
— Ты опять принес рыбу?
Он спал эти ночи очень плохо — длительная сырость медленно пропитывала его старческое тело и наполняла его болью.
— Опусти-ка их в воду! — приказывал старик. — Я пойду на рынок только на той неделе.
Он не обрадовался рыбе, но был доволен, что пришел Павел. Бессонница подняла в нем много мыслей, и вот он наконец-то может их кому-то высказать.
— Ты плохо выглядишь, мальчик, поди-ка возьми себе меду.
Павел протянул руку к полке: глиняный горшок, доверху наполненный медом, всегда стоял на одном и том же месте. Старец отрезал от буханки ломоть черного хлеба и сказал:
— Все мы стали слугами вещей. Люди думают: служить вещам, ну что, мол, в этом плохого? Ан нет: нельзя иметь вещи и оставаться детьми божьими. Вещи отнимают свободу. И так в один прекрасный день позовут тебя и сунут в руки ружье: иди стреляй в своих братьев! Ты удивишься: что они мне сделали? Как же? Они хотят отнять твои вещи!
Старец раскашлялся. Ему было не важно, понимает его мальчик или нет; он удовлетворялся его внимательным взглядом и мог говорить, обращаясь неизвестно к кому.
Мальчик тем временем жевал сладкий хлеб и думал о странных вещах: о брате, который где-то далеко умер, о том, как тот прощался и обещал ему гармонику, — теперь он лежит где-нибудь и под головой у него камень, один и тот же камень с острыми краями.
Глаза мальчика широко раскрылись при этом представлении, и в горле стало сухо и горячо.
— Запомни! — продолжал Лаборецкий. — Все, что ты делаешь, должно служить богу и человеку, которого он сотворил по образу своему и подобию, а не вещам! Человеку же нужны только жизнь, воздух и свобода. Как серне, как лисице или дикому гусю…
Потом он рассказывал — в который уж раз! — об охоте на замерзшем озере Абитиби, об убийстве в лагере лесорубов и о рынке в Моранде, куда на низких гнедых лошадках съезжались индейцы, о небоскребе в Торонто, где человек мог купить все что угодно, что только способен выдумать человеческий мозг, об этом великом храме вещей, где люди горстями продавали свою свободу и готовились к служению вещам.
А мальчик слушал, смотрел на ржавый огонь и зеленые глаза возле печки; он все медленнее жевал, живее представлял себе большие озера — много-много воды, гораздо больше, чем доводилось ему видеть, — потом представлял и моря — высокие волны и крупные рыбы, гораздо крупнее тех, что ведомы были ему, — рыбы со странными головами, рыбы белые, как цветок левкоя, рыбы с фиолетовой головой и желтыми зубами, как кукурузные зерна. И дельфинов. В море могло быть все. Он пытался только все это себе представить, а потом представить также и себя — как плывет он на высокой волне, несущей его все дальше, к острову, где танцуют на песке длинношеие птицы и растут сахарные пальмы.
К обеду Лаборецкий вынул из воды рыбу, отрезал ей голову и длинным ножом вскрыл тело, которое все еще дергалось.
— И эта бедная рыба хочет жить, — бормотал он, — а мы убиваем ее только потому, что испытываем голод.
Он посыпал рыбу солью и тмином и стал жарить на почерневшей сковороде; воздух наполнился рыбьим ароматом.
Лаборецкий вспомнил о матери мальчика — сейчас она, видно, умирает. Он думал о ее боли, навсегда засыпающей вместе с человеком, измученным до потери сознания.
— Иди домой, мальчик, мать твоя уходит и захочет с тобой проститься.
Мальчик ничего не понял. Лаборецкий поставил на стол сковородку, и они вместе съели рыбу с солью и тмином.
— В следующий вторник отправлюсь с вашей рыбой. Можешь пойти со мной.
Когда мальчик ушел, старец утомленно опустился на стул и снова вспомнил о Молнаровой, которая умирала. Чужая смерть или болезнь больше не трогали его, но он стремился понять, откуда и почему приходит столько страданий. И сразу же, как и всегда, он ответил самому себе, что все страдания проистекают из ненависти, оттого, что человек поднял оружие против человека, и что вполне достаточно было бы убедить людей бросить винтовки и стать друг другу братьями. Но кто сможет убедить их в этом, когда и священники подкуплены дьяволом, переодетым в. военную форму! Когда весь мир разрешил себя подкупить солдатам!
