– Соня, – прошептал я, поклонившись над столом так, чтобы взять ее руки в свои, – я хочу иметь жену, а не женщину, которая строит свою карьеру. Сможешь ли ты стать ею для меня?
Казалось, ее глаза расширились до того предела, когда за ними не стало видно лица. Скулы ее остались неподвижными, губы были подобны двум сладким наливным ягодам.
– О, Фаустито, – промурлыкала она в ответ, – бедный мальчик, Конечно, я буду тебе женой. Общество меня больше не интересует, это действительно так. Теперь я отойду от всех дел.
Она вздохнула. Промокнула губы белоснежной салфеткой и наклонилась, чтобы поцеловать меня.
– Все, что мне нужна – это новая молодость, и больше ничего, только вновь стать молодой и беззаботной.
Когда Джон поднял глаза от книги, в комнате сгустилась тьма и стало еще холоднее. Оторваться от чтения его заставило не что иное, как темнота: он больше не различал строчек. Он словно проснулся и увидел, что окна побелели под натиском бури: теперь, несомненно, на улице шел снег. На столе сбоку от него виднелась жестянка с супом и с застывшей на дне банки в желеобразном месиве ложкой. Выдохнув, он увидел, что пар от его дыхания сконденсировался в облачко, осевшее на кончике носа. Он попытался расшевелить себя: «Это же катастрофа, трубы замерзнут, и только взгляни на огонь, ничего не осталось, кроме золы и углей». Он нетерпеливо пошевелил то, что еще тлело в камине, подбросил в камин охапку лучинок для растопки и два массивных дубовых полена. Без пятнадцати пять – он прочитал уже с сотню страниц, а снег все идет и идет, и скрывает под собой скользкую ледяную поверхность. Где же Барб? Не попала ли она в занос? Не осталась ли в магазине, где нет ни света, ни тепла? Погибла? Искалечена?. Лежит на койке в городской больнице?
Его беспокойство росло и разгоралось, как разгорается легко воспламеняющееся горючее с высоким содержанием октана, и дошло до того, что он поднес к уху телефонную трубку, и только тогда понял, что телефон молчит. В трубке не было непрерывного гудка, вообще не слышалось ни звука царило полное молчание. Он вновь приблизился к окну. Небо было темным, в пятнах и крапинах – казалось, что это оно само осыпается на землю. Он с трудом мог рассмотреть дальний конец ведущей к дому подъездной дороги, а неосвещенные дома вдоль улицы и вовсе были не различимы. Затем он подумал о своей машине, о любовно отремонтированном спортивном автомобиле MGA, одна покраска которого в зеленый цвет, используемый на гонках в Великобритании, обошлась ему в полторы тысячи долларов. Но рисковать на скользких улицах, а они должны были стать такими за это время, он бы не решился. Зимой он вообще с трудом справлялся со своей машиной – ровно настолько, чтобы удержать автомобиль на шоссе, и, конечно, в такую ночь далеко не уехать, даже в случае крайней необходимости. Он не мог позвонить в службу спасения и сообщить об отсутствии Барб. Буря. Телефон не работает. Она не может получить известий О нем, а он – о ней. Он не может вызвать полицию, не может позвонить ее сестре или в ресторан в торговом комплексе, или даже в этот магазин, «Всякая всячина», который оставлял заметный след в ежемесячном счете кредитной карты. Он был бессилен. И, как от первопроходцев в прежние времена, от него требовалось лишь задраить все отверстия, двери и окна, и переждать непогоду.
А можно ли было переждать ее лучше, чем растянувшись на диване перед камином, вооружившись фонарем и книгой? Он подкинул полено в огонь, накрыл ноги стеганым одеялом и вновь Погрузился в чтение.
– Соня, – воскликнул я в гневе, – ты ведешь себя, как ребенок!
Она танцевала на городской площади, бесстыдно вскидывая юные стройные ноги, смеясь в изумленные лица лавочников и неприлично громко прищелкивая языком и выводя трели оттопыренной губой. Свидетелем этой маленькой сцены стал даже дон Педро, молодеющий комендант нашего прекрасного города, прогуливавшийся в этот момент со своей стареющей невестой лет двадцати.
– Я ребенок, – выкрикивала Соня, завершая каждую фразу пронзительным и своенравным взрывом хохота, смеха школьницы, который заставлял трястись все аквариумы и Цветочные горшки на площади. – А ты старый скряга.
И напевая это, она бежала дальше по переулкам и прямо к дому, где моя мать дважды была ребенком:
– Дон Фаусто – скряга, дон Фаусто – скряга!
Да, это была моя ошибка, по крайней мере, отчасти, ибо я отказался купить ей побрякушку в ювелирной лавке, но все-таки представьте мой ужас, не говоря уже о гневе, Я бил себя по губам и проклинал себя. Я должен был лучше понимать это, заключая брак с женщиной, которая молодела с каждым годом, тогда как я еще только старел. Но меня всегда влекла зрелость, и когда я был молодым, только вошедшим в возраст мужчиной тридцати лет, я находил ее пятидесятилетние морщины и складки столь же привлекательными, как и ее мягкий юмор и голос, исполненный властности и опытности. Затем ей исполнилось сорок пять, мне же было тридцать пять, и мы стали ближе друг другу, чем когда-либо, пока мы не отпраздновали наш сороковой день рождения вместе, и я подумал было, что оказался в раю.
Но теперь, теперь она носится по улицам как маленькая шалунья, ей пятнадцать лет, и вам бы и в голову не пришло, что когда-то ей уже было пятнадцать, мелькает край ее нижней юбки, ноги бешено отплясывают что-то неистовое, а в волосах виднеется шоколад – шоколад, который ona ест днем и ночью, не заботясь о прыщах, рассыпавшихся алыми созвездиями по всему ее лицу и очаровательному крохотному подбородку. А вот она, прямо передо мной, на бегу опускает руки во все банки с живой рыбой, которые выставил на продажу бедняга Леандро Mona, и еще того хуже, рушит пирамиду из плодов манго, любовно выстроенную Бенедиктом Морено.
И о чем же я думаю, запыхавшись и ощущая, что мои легкие отяжелели, как если бы они были сделаны из кожи? «Когда мы вернемся домой – вот о чем я думаю, – только мы вернемся домой, я ее отшлепаю».
На крыльце послышался громкий стук – грозный, тяжелый и звучный, и он разнесся по пустому дому подобно поступи рока. Джон испуганно сел. Ощущение было такое, будто кто-то прибивал что-то к доскам или кого-то убивали. Но затем звук пришел снова, сначала один удар, затем целая серия, словно школьники со всей округи собрались, чтобы устроить у парадного крыльца бега в мешках. Он бросил взгляд на часы, стоящие на каминной полке, уже без двадцати девять – куда только ушло время – отложил книгу в сторону и поднялся с дивана, чтобы выяснить, в чем дело.
Приблизившись к парадному входу, он услышал, что стук стал более громким и более настойчивым, как если бы кто-то стряхивал снег с ботинок – да, конечно, звук именно такой. Это Барб, машина застряла где-то в пробке и ей пришлось всю дорогу идти пешком; он мог уже вообразить себе эту картину: она раздражена, конечно, но не слишком, на нее подействовала магия и романтика бури, и она согреется у огня, выпьет с ним бренди, и они съедят что-нибудь, что можно разогреть на открытом огне, что-нибудь вроде хот-дога, а затем, – затем он сможет вернуться к своей книге. Но все это в мельчайших подробностях возникшее видение, вызванное звуком, издаваемым стучащими ногами, чувство удовлетворения и осмысления, – все вмиг исчезло. В ту же секунду, когда он протянул руку, чтобы отпереть замок, он услышал негромкий мужской голос и отрывистое хихиканье женщины, но абсолютно точно, это не Барб.
Затем отворилась дверь, леденящий порыв ветра, незабываемый аромат снега, совершенно измененный и все еще меняющийся мир, и на фоне всего этого Бак, вернувшийся домой из колледжа в покрытой снегом куртке, а с ним девушка с ошеломляющими голубыми глазами и в вязаной шапочке, натянутой до бровей.
– Привет, пап, – на лету бросил Бак, и вот он и решительно топающая ногами девушка уже оказались в прихожей, и старая собака виляет хвостом и пытается приветствовать прибывших щенячьим тявканьем.
– О, господи, – внезапно воскликнул Бак, его голос прозвучал высоко и исступленно, – ты когда-нибудь видел что-то подобное? Это надо же, мы добирались сюда из Платсбурга двенадцать часов, по северной дороге сюда шел только автобус. Ничего себе погодка, а?
В голове Джона стоял туман. Сам он, или часть его, все еще там, в книге.
– Тебя исключили из колледжа? – спросил он, взмахнув руками, словно боясь потерять равновесие.
Бак бросил на него взгляд – у него узкие глаза, унаследованные им от матери, нос, напоминающий клюв, и щеки, алые от румянца, или от неумеренного употребления спиртного – во всяком случае, Джону доводилось слышать, что студенты в Платсбурге преуспевают в этом более всего.
– Нет, – ответил наконец Бак. На его лице появилось выражение обиды оскорби. – Я подумал только, не заехать ли домой на уик-энд, понимаешь, посмотреть, как все… ну, а это Берн.
