— Ты сказал — Людмила... Это та самая Люда?
— Какая? А, ты имеешь в виду еще ту... Нет, не та! — Еремей досадливо махнул рукой. — Другая. Гораздо лучше.
— Лучше той?
Еремей посмотрел на меня понимающе, усмехнулся, оттопырив узенькие усики, успокаивающе похлопал по плечу.
— А та... Вы не встречаетесь?
— Знаешь, я упустил ее из виду. Мы как-то потерялись. Бывает. Да! Она звонила мне несколько лет назад! — с некоторой горделивостью воскликнул Еремей. Впрочем, в его голосе прозвучало и легкое пренебрежение. — Пошли-пошли, вон в том гастрономе неплохой винный отдел... А как сам-то здесь оказался?
— Командировка.
— Надолго?
— Неделя... Дней десять... Как получится.
— Много работы?
— Не думаю, — ответил я. — Тут важно само присутствие. Значит, говоришь, она звонила?
— Кто? Ты о ком? А! Звонила. И, как обычно, некстати. Представляешь, уже вечер, я балдею у телевизора, жена, то-се... А тут звонок! Поднимаю трубку, начинается дешевый провинциальный розыгрыш: ты меня узнаешь, ты меня не узнаешь, угадай, кто звонит, забываешь старых друзей, ну и так далее. Наконец называет себя, предлагает встретиться, поболтать, косточки общим знакомым перемыть. Говорит, что в городе ненадолго, проездом...
— Где она работает?
— Не угадаешь! Какая-то концертная бригада, их последнее время развелось как...
— И что же, вы встретились?
— Что ты! Конечно, нет. На кой черт? Нет, ты скажи — на кой черт?! — Еремей, шагавший немного впереди, неожиданно обернулся. — Ну, представь, появляется человек из прошлого и предъявляет какие-то права на тебя, на твое время, настроение... Да, с этим человеком у тебя связаны не самые худшие воспоминания, ну и что? Приглашает на концерт, представляешь? С женой, говорит, приходи, похвастайся приобретением. Шутит, надо понимать.
— А ты?
— Я спрашиваю: а по телевизору ваш концерт не будут показывать?
— А она?
— Повесила трубку. Ты же ее знаешь... Но тебе, старик, я рад. Честно. — Еремей как вышел из телефонной будки в распахнутой шубейке, так и не застегивал ее, и были во всем его облике легкость, неуязвимость и... и, наверно, все-таки было довольство собой, хотя, в общем-то, по случаю встречи я мог бы этого и не заметить. — Приятно встретить человека из старой гвардии, — продолжал Еремей. — Человека, который не сковырнулся, не скопытился, который еще держится, черт побери!
— Да мы все, в общем-то, держимся.
— Нет, старик, нет! Многие наши сошли с дистанции, многие. Валик погряз в квартирных склоках, жалобах, заявлениях, разменах... Ты, наверно, слышал, он всем об этом пишет, жаждет сочувствия и понимания. Дедуля стал рефрижераторщиком, знаешь? Погнался за большими деньгами. Теперь месяцами смотрит в зарешеченное окно служебного купе. Как обезьяна из бродячего цирка. При этом вроде что-то выстукивает на пишущей машинке... Что он может выстучать — не знаю. А Игоря посадили.
— Слышал. Там со взяткой какая-то невнятная история.
— Сам виноват. Он мог вывернуться. Запросто мог.
— Значит, не получилось.
— А я говорю — мог, — сказал Еремей таким тоном, что я просто вынужден был сделать еще одно маленькое открытие — он не привык, чтоб ему перечили. — Игореша оказался слабаком. Его раздавили комплексы. То ему удобно, это ему неудобно... Нужно ясно отдавать себе отчет в том, что о справедливости может думать кто угодно, но не человек на скамье подсудимых. А он начал что-то толковать о справедливом приговоре, искуплении, возмездии... Никто его даже не понял.
— А ты что, был на суде? — удивился я.
— Был. Специально поехал. Может, думал, полезным окажусь. Куда там! Но судом насладился. До отвала наелся. Представляешь, судья спрашивает у того типа, который Игореше взятку всучил, — он у вас требовал деньги? Нет, говорит, не требовал. Может, намекал? Нет, не намекал. Тогда судья криком кричит: зачем же вы ему взятку принесли?! Ну как же, отвечает тот тип, он столько для меня сделал... Все так поступают. Я, говорит, порядочный человек... Во как! Представляешь? Тогда судья приступает к допросу Игореши. Вы признаете, что взяли деньги у этого человека? Признаю, отвечает. Почему вы это сделали? Ну как же, говорит, неудобно, человек принес от всего сердца, не возьму — обидится... Пришлось взять. Во мужик одурел, а?! — Еремей захохотал. — Слабость, говорит, проявил. Больше, говорит, не буду.
— И сколько же ему дали?
— Три года. — Еремей выставил три розовых, дымящихся на морозе пальца. — А в нашем возрасте — это треть жизни. Считай — три года да плюс еще пять лет, пока эта отсидка будет ему икаться! Ты понял?! На тысченке так подзалететь! Все, крест на Игореше можно ставить. Был Игореша, да весь вышел. — Еремей досадливо щелкнул пальцами, быстро глянул на меня сквозь холодные, поблескивающие стекла очков, словно проверяя, все ли я понял. — Ну ладно, ты постой здесь, а я в гастроном на минутку заскочу.
— Пошли вместе, — предложил я.
— А я говорю — стой здесь. Ты мой гость, понял? И не вздумай смыться. Знаю я тебя. А чтоб не смылся — держи!
И, опять сунув мне чемоданчик, строго подмигнув, Еремей исчез в мятущейся толпе гастронома. В винный отдел проскальзывали хмурые, озабоченные мужчины с сумками. Обратно они шли медленнее, с достоинством поглядывая по сторонам. Дескать, мы теперь не просто так, мы теперь при бутылке, а потому можем пойти куда угодно, можем к себе пригласить хорошего человека, и любой разговор нам теперь по плечу, да и вообще, ребята, жизнь здорово изменилась за последние десять минут, к тому же явно в лучшую сторону, вам не кажется? В глазах у них светилась уверенность в своей правоте и готовность ее отстаивать, причем кое-кто был не прочь заняться этим немедленно...
Надо же, как получилось — я прекрасно помнил и неудачливого квартиросъемщика Валика, и грустного рефрижераторщика Дедулю, и деликатного Игорешу, а вот Еремей почему-то вывалился из памяти. Начисто. Как и не было его никогда. И не повстречайся мы с ним сегодня, кто знает, так бы исчез. Понадобился бы долгий, заполночный разговор с ребятами, чтобы всплыл в чьем-то сознании его образ и все, что с ним было связано. Он как бы сошел с горячих плит набережной и, залитый слепящим солнцем, растворился в дрожащем от зноя воздухе среди пыльной листвы, вывесок овощных магазинов, сапожных мастерских, цветочных базаров...
Пропуская мимо себя торопящихся мужичков, я спешно припоминал все, что было связано с Еремеем. Он был пониже всех нас ростом, молчаливее, тогда уже носил очки, охотно смеялся. Да-да, он как бы поощрял нас смехом, и мы вольно или невольно стремились заслужить его улыбку. Значит, он тогда уже сознавал свое превосходство и смеялся не только вместе с нами, но еще и над нами, его, должно быть, потешали наши непомерные надежды, помыслы, мечты. Да, все-таки мечты, хотя я терпеть не могу этого слова. Мне за ним почему-то всегда видится пышнотелая, изнывающая от дури и жары девица, с нетерпением поглядывающая на дорогу — не пожаловал ли за ней принц в золотой карете.
Превосходства явного, безусловного у Еремея не было, но чувствовалось, что быть со всеми на равных ему мало. Мы еще не осознали необходимости ежедневных действий, ведь впереди была прорва лет, так стоило ли беспокоиться — будут результаты, будут! А его душа уже тогда жаждала успеха.
— Ты помнишь, какое вино мы пили тогда? — спросил Еремей, выйдя из магазина. — Как же оно называлось... Во! «Кабинет»! Помнишь? — Еремей требовательно уставился мне прямо в глаза.
— Прекрасное было вино! Красное, чуть терпкое, оно продавалось в странных бутылках, зауженных книзу... И золотистая этикетка.
— А «Хемус»! — воскликнул Еремей. — А венгерские десертные вина! Их продавали в гастрономе на набережной. Как же они назывались?.. Забыл. А этикетку помню — крупная лиловая кисть винограда на тускло-зеленом фоне...
— "Геме чебор", — подсказал я. — Или что-то очень похоже. Оно было чуть горьковатым от косточек, а цвет — густо-рубиновый, но совершенно прозрачный!
— Хватит! Не могу больше! — Еремей закрыл глаза, поднял голову и дурашливо завыл.
— Нет уж тех вин, — успокоил я его. — Да оно и к лучшему. Они ведь, помимо прочего, требовали здоровья больше, чем мы можем выделить им сегодня.
— А помнишь, как Дедуля «Хемус» обожал? Любил «Хемус», бродяга! Впрочем, он многое любил, слишком многое.
— Он многим восторгался, — уточнил я.
— Значит, вредно столько восторгаться, — заметил Еремей. — Невоздержанность в восторгах ничуть не лучше невоздержанности в питье, жратве, бабах! — Еремей заговорил отрывисто, даже с какой-то яростью, будто отвечал ненавистному противнику. — Когда пьешь сверх всякой меры, жрешь, как... У тебя все равно есть возможность оставаться дельным человеком. Если ты невоздержан в восторгах, значит, ты откровенный дурак.
— Восторженность может быть вызвана и молодостью, наивностью, хорошим самочувствием, разве нет?
