— Восторженность может быть вызвана и молодостью, наивностью, хорошим самочувствием, разве нет?
— Затянувшаяся молодость говорит о затянувшемся развитии. Жаль Дедулю, жаль! На ровном месте лопухнулся! Не представляю, как он теперь сможет подняться! Да и сможет ли... Сомневаюсь.
— А что с ним случилось?
— Ты не знаешь? — живо обернулся Еремей. — Ну, старик, отстаешь! Похождения Дедули — это достояние человечества.
Мы подошли к перекрестку, подождали, пока пронесется поток машин. Лишь перейдя через дорогу, Еремей заговорил снова:
— Дедуля подался в рефрижераторщики, я же говорил. На такое дело, старик, от хорошей жизни не пойдешь. Это предел. А история нашего Дедули — это... Это черт знает что! — Еремей восторженно покрутил головой. — Обычный рядовой человек на подобное неспособен. Он будет всю жизнь из года в год тянуть лямку, ругать начальство, пить по вечерам портвейн... До тех пор, пока не захочется пить его и по утрам. Дедуля, конечно, выше всего этого. Ты помнишь, он был лучшим оператором телестудии? Во всяком случае, не худшим. — Еремею, видимо, показалось, что он сгоряча многовато отвалил Дедуле. — Что происходит дальше? Дедуля, наш железный, непробиваемый командор, влюбился. Позволил себе маленькую слабость. И надо же беде случиться — влюбился в бабу, в которую влюбляться не положено. Замужем она. В результате их возвышенная любовь стала отдавать обычным преступным сговором. Да, старик, и самые высокие, и самые низменные человеческие страсти при ближайшем рассмотрении оказываются одним и тем же. — Еремей, оглянувшись, посмотрел на меня. — И наступил час, когда нашему Дедуле не оставалось ничего другого, как прыгать из окна второго этажа в ухоженный, полыхающий пионами цветник! Борода по ветру развевается, глаза таращатся на мир без обычного восторга. А где осанка, где достоинство и невозмутимость?! Да, я не сказал самого интересного. В здании напротив какой-то оператор камеру проверял перед съемкой. Глядь, а в окне Дедуля маячит и явно собирается совершить нечто отчаянное. Оператор, не будь дурак, на Дедулю-то камеру и навел! И снял на пленку весь полет от начала до конца. И побег Дедули через кусты, и даже как оглянулся наш Дедуля напоследок, уже перемахнув через забор студии!
— А ты-то откуда все знаешь?
— В студию ходил. Да. Представился старым другом, что, в общем-то, соответствует действительности, предложил было на поруки взять... А там когда узнали, с чем я пришел, мне детектив этот и показали. Дедуля в главной роли. В итоге — с треском. Каково?!
— А я слышал, что он еще работал какое-то время на студии?
— Да, — подтвердил Еремей. — С полгода его держали из жалости. Потом он пошел в какой-то клуб детишек фотографии учить, но и оттуда вылетел. Не тому он, оказывается, детишек учил, не так, не на тех высоких примерах. В итоге стал Дедуля шофером. Но! Потерял прицеп с контейнерами и был отчислен по профнепригодности. Представляешь, поехал за грузом, а вернулся без прицепа, во дает, а?!
— И чем же кончилось?
— Треском, старик, опять треском! А как-то звонит... Ну, я, сам понимаешь, не мог отказать себе в удовольствии встретиться со старым другом. Встретились. Проводил его на вокзал, дождался отправления... Представляешь, до сих пор перед глазами: зарешеченное окно рефрижератора, а за грязным толстым стеклом маячит пухлая, несчастная, небритая физиономия нашего несравненного командора. Что творится с людьми, что творится! — Еремей покрутил соболезнующе головой, скорбно помолчал, вздохнул, выпустив большое розовое облако. — Ну, а сам-то как? Что-то ты бледноват... Не хвораешь? — спросил он, сочтя, видимо, печальную паузу вполне достаточной.
— Да ничего вроде, — смутился я. Не часто все-таки вот так твоим здоровьем интересуются.
— Бледноват ты, старик, надо бы тебе почаще на воздухе бывать. Точно не хвораешь? Смотри! А зарабатываешь как, хватает?
— Косо-криво, худо-бедно... — попробовал было я отшутиться, но Еремей со спокойной решительностью пресек мои попытки.
— Сколько? — спросил он твердо.
— Средняя по стране — как раз моя зарплата.
— Ты что, обалдел?! Это же не зарплата, это... Оплошал ты маленько, оплошал... Уж кто-кто, но ты... Прокололся где-то, проштрафился? Нет? Ну смотри... Да, а квартира? В порядке? Ты ведь когда-то в коммуналке жил? Выбрался? Ну, молоток! Вон Валик до сих пор по утрам очередь в клозет выстаивает... Как-то невтерпеж стало, двух бабуль отодвинул плечом и вошел. И дверь на крючок. Шуму было, господи! Бабули в товарищеский суд на него подали, представляешь? Хотел было Валик уклониться — не позволили. Чуть не силком притащили, каяться заставили! И это наш непреклонный Валик! Ладно, старик, пойдем, посмотришь на мою берлогу, на мою медведицу... Ты сам-то как, женат?
— Женат.
— Детишки есть?
— Есть.
— Мальчик? Девочка? — В голосе Еремея послышалось нетерпение и самую малость — раздражение.
— И мальчик, и девочка.
— Что-то, я смотрю, ты не очень разговорчив, а? — Еремей пристально посмотрел мне в глаза, словно желая убедиться в том, что я не скрываю от него ничего важного.
— Знаешь, хвалиться особенно нечем. Дети как дети. Тут я тебе не скажу ничего нового.
— Почему же, запросто можешь! — усмехнулся Еремей. — У меня-то детей нет... Все никак не соберемся. Да и не поздно ли собираться...
На автобусной остановке мы подошли к очереди, нагруженной сумками, раздутыми портфелями, мешками. Все терпеливо ждали момента, когда подойдет автобус, когда они смогут влезть в него, когда они смогут наконец перешагнуть порог своей квартиры, разомкнуть онемевшие пальцы и, выпустив ношу из рук, упасть на что-нибудь мягкое, перевести дух.
— Знаешь, — сказал Еремей, — пойдем пешком. Ну его к черту, этот автобус!
Отойдя от автобусной остановки, мы, не торопясь, двинулись к дому, где уже немало лет проживал мой старый друг Еремей. Мягко и сдержанно поскрипывал снег, а между новыми многоэтажными домами светило холодное закатное солнце, освещая воздух, дома, сугробы чистым розовым светом.
— Я смотрю, автобусная проблема наводит тебя на невеселые мысли, — сказал я.
— Проблемы — они и есть проблемы. Многие, правда, на них попросту плюют. Единственное, что могут себе позволить. Но большинство привыкает к проблеме, к любой, причем настолько, что и избавляться от нее не хочет. Как от старой, родной, милой сердцу бородавки на кончике носа. Нет, автобусные беды меня не волнуют. Пешком я добираюсь за десять минут, на автобусе — за пять. А если учесть ожидание, оборванные пуговицы, раздражительность, которая окружает тебя в автобусе со всех сторон... Нет, старик, нет. Скажи, я прав?
— На моей памяти ты всегда был прав. Даже когда это тебе вовсе не требовалось.
Еремей с подозрением посмотрел на меня, не зная, как отнестись к этим словам. Все-таки мы слишком долго не виделись, чтобы понимать друг друга с полуслова.
— Может быть, старик, может быть... Но знаешь, всегда быть правым тяжело — не можешь позволить себе ошибку, не можешь брякнуть что-нибудь от фонаря, шутки ради, от хорошего настроения... В постоянной правоте есть что-то от ограниченности, если не сказать — тупости. А?
— Послушай, — решился я наконец на прямой вопрос, — ты так и не сказал, чем занимаешься.
— Хм, — Еремей хмыкнул так, будто давно ожидал этого вопроса и вот еще раз убедился в своей проницательности. — Чем занимаюсь... Так ли уж это важно, старик? Важны результаты. Судьба не доверила мне ни завода, ни государства, даже самого завалящего. Хотя я бы не отказался... Иногда, знаешь, выпив рюмку-вторую, я присматриваю себе какую-нибудь нейтральную обеспеченную державу с отлаженной, неторопливой жизнью, с не очень суровым климатом и послушными подданными, которые бы чтили закон и, разумеется, меня. — Еремей усмехнулся, но как-то скованно, хотя я ожидал, что он расхохочется.
Мы вошли в дом и остановились на небольшой площадке. Еремей не торопился вызывать лифт, видимо, желая закончить разговор. С улицы вошли две бабули с авоськами, от которых, кажется, руки у них вытянулись до колен, и Еремей легонько оттеснил меня от лифта. Солнце осветило его красноватым светом, очки сверкнули непроницаемо и зловеще. И тогда впервые за этот вечер я почувствовал, что между нами уместилось полновесных двадцать лет. Возникло жутковатое чувство, будто я совершенно не знаю стоящего передо мной невысокого человека. Обдала холодком мысль о том, что это и не человек вовсе, а какое-то непонятное существо, оно приняло облик моего старого друга и хочет чего-то добиться от меня.
— Старик, — доверительно заговорил Еремей, — мы сейчас не на солнечной набережной, нам далеко не по двадцать, и нет никакой надобности произносить возвышенные слова о призвании, предназначении, предопределении... Знаешь, раньше я смеялся, когда мне говорили, что любое дело почетно, любое дело достойно. Мне казалось, что меня обманывают и хотят затолкать в какую-то дыру. Я уже не смеюсь над этими словами. Я с ними согласен. Действительно, сильный человек в любой самой гнилой и никудышной конторе может обеспечить свои потребности. Помнишь, как самоуверенно мы примерялись к высшим достижениям человеческой цивилизации, к ее столпам? Теперь я примеряюсь к своему соседу по площадке — директору комиссионного магазина. Ношеными тряпками мужик торгует. Нет-нет, он не прощелыга, не хапуга, он хороший парень и живет хорошо. И результаты у него есть.
