Первый раунд проигран. В перерыве Георгий Николаевич брызгает мне в лицо водой. Жестко растирает лицо и плечи полотенцем. Понемногу я прихожу в себя.
— Ты не работаешь… совсем не работаешь, — говорит Георгий Николаевич, не скрывая недовольства. — Я не узнаю тебя.
— У меня ничего не получается, — оправдываюсь я.
— Не получается, потому что не думаешь, торопишься. Не готовишь удар, надеешься только на силу, на случайность. — Георгий Николаевич торопливо обмахивает меня полотенцем. — Попробуй работать вторым номером… Поиграй с ним, вызови его на себя, поймай на ошибке. Атакуй, когда он «провалится»… И защита, защита… не забывай о защите… Понимаешь меня?
— Понимаю, — говорю я.
Снова звучит гонг. Снова мы с Хлыбовым сближаемся на середине ринга. Но теперь я не спешу с ударами, неторопливо маневрирую, делая легкие обманные движения то левой, то правой рукой. Иду на Хлыбова, но не бью, только, делаю вид, что хочу ударить. Знаю, это всегда нервирует соперника, держит его на пределе внимания. Хлыбов по-прежнему отходит, держа необходимую дистанцию, но я чувствую, что он не ожидал от меня подобного.
Я весь сжимаюсь в комок. Я должен выдержать начатую игру. Обязан выдержать. Только терпение. Еще раз терпение. Хотя бы немножечко еще, самую малость. Вот уже Хлыбов атакует. Он имел преимущество в начале боя и должен сохранить его сейчас, должен подтвердить его решительными действиями, если я пассивен, — на этом строится мой расчет. Атака Хлыбова настороженна. Он не верит, что я сломлен. Но я отхожу. Просто отхожу. Хлыбов снова атакует, и я снова отхожу. Я знаю, бдительность его должна притупиться, и тогда он ошибется. Может же он совершить ее — одну-единственную ошибку, которую я так настойчиво и терпеливо готовлю в нем, которую жду всем своим напрягшимся до предела существом. И — вот она! Я делаю уклон в сторону и встречаю его двойным ударом в голову. Потом иду в ближний бой и бью короткими боковыми по корпусу. Хлыбов пытается отделиться от меня, но я «прилипаю» к нему, чувствую его вздрагивающее разгоряченно-податливое от моих ударов тело. Тогда он «вяжет» мне руки и рефери разводит нас.
Хлыбов ошеломлен и начинает спешить, не веря, не понимая, что потерял только что принадлежавшую ему инициативу. Снова бросается в отчаянную атаку, и снова я встречаю его и вхожу в ближний бой. Он с трудом отрывается от меня, задерживая мое преследование встречными тычками далеко вытянутой левой. Я вижу, как он тяжело дышит, как глаза его становятся мутными и бессмысленными. Теперь он только отступает, стараясь продержаться до конца раунда, при сближении «вяжет» мне руки и прижимается ко мне всем телом, как бы надеясь найти спасение от меня во мне самом. Рефери постоянно разводит нас, делая замечания моему сопернику.
В третьем раунде у Хлыбова уже нет прежней уверенности, движения потеряли легкость, и он пропускает мои удары. Инициатива полностью на моей стороне. Я веду бой, направляя его ход в необходимом мне ритме. Выжидаю. Взрываюсь серией ударов. Снова выжидаю. Снова стремительная неудержимая серия. Хлыбов пятится, прижимается к канатам. Я приближаюсь к нему вплотную. Он пытается уйти в сторону, но я опережаю его и бью правой в открывшийся на мгновение подбородок. Я вижу, как запрокидывается его голова, и он сползает на пол.
Рефери отталкивает меня от Хлыбова, дожидается, когда я займу место у канатов на противоположной стороне ринга, и начинает считать. Я впервые за бой воспринимаю зал. Крики, свист, но мне кажется, что никогда в жизни я не слышал звуков прекраснее и сладостнее этого дикого нечеловеческого рева.
При счете «восемь» Хлыбов встает, принимает стойку, но рефери поднимает обе руки, останавливая бой. Я подхожу к Хлыбову. Он глядит на меня ненавидящими глазами, заставляет себя улыбнуться, но улыбка получается жалкой, растерянной. Только сейчас я вижу, какое у него бледное осунувшееся лицо, а на щеке возле носа круглое темное пятнышко родинки.
Горячая хмельная радость охватывает меня, поднимает, как на крыльях. Радость и гордость собой. Я победил! Меня приветствуют сотни людей. Это мой триумф! Моя победа! Но в то же время жалко человека с родинкой на щеке, уступившего мне дорогу к победе. Я понимаю, как ему тяжело сейчас, и я чувствую себя виноватым перед ним за то, что не могу не торжествовать свою победу над ним, не могу не радоваться, что сломил его волю и достоинство на глазах у сотен людей. Радость и вина. Неужели нельзя, чтобы они существовали порознь?
Георгий Николаевич снимает с меня перчатки, освобождая мне руки. Он доволен.
— Молодец! Вот так работай всегда.
— Но мне жаль Хлыбова, — зачем-то говорю я, понимая ненужность, бессмысленность своих слов. — Он еле держался на ногах, а я должен был добивать его.
Георгий Николаевич недоуменно, испытующе глядит на меня. Он, как и я, разгорячен только что закончившимся боем, и слова мои не доходят до него.
— Крокодиловы слезы, — говорит он, и добавляет с исчерпывающей беспощадной жестокостью: — Жалко — пожалей. Жалость всегда в большой цене. Только помни одно: пусть лучше пожалеешь ты, чем кто-то тебя пожалеет.
4
В вестибюле меня окружают одноклассники: родные, прекрасные лица в тревожном чужом мире взрослых! Витек Остальцев, Лариса Колокольцева, Костя Барабанов, Сонечка Глухова…
— Сергей, ты чудо! — басит длинный, нескладный Барабанов, косолапо обнимая меня. — Как ты его разделал! Неподражаемо!
Сонечка Глухова светится своим ярким кукольным личиком, маленьким ртом, вздернутым носиком.
— Бокс — это прекрасно! — заявляет она. — Настоящий мужчина должен быть боксером.
Лариса Колокольцева улыбается, поправляя длинные рыжие волосы, о которых не забывает ни на минуту, каким бы исключительно важным для нее и для других ни представлялось происходящее.
— Я до сих пор боюсь за тебя, — произносит Витек. — Хорошо, что все кончилось…
Мы идем по улице шумной, возбужденной стайкой, довольные собой и изменившимся вокруг нас окружающим, которое мы утратили на время дождя, а теперь снова обрели и несказанно рады своему приобретению, потому что оно оказалось значительно ярче, красивее, необходимее, чем мы понимали, видели его прежде.
— Жизнь продолжается! — кричит, размахивая длинными руками, громогласный Барабанов. — Да здравствует жизнь! Да здравствуем мы и все живущие вокруг нас!
— Костя, ты пугаешь прохожих, — пытается стать центром общего внимания Сонечка Глухова, не привыкшая и не умеющая даже на время оставаться в тени. — У тебя прекрасный голос. Но когда я рядом с тобой, я завидую глухонемым.
Однако усилия Сонечки тщетны. Заставить Барабанова замолчать столь же трудно, как остановить начавшийся обвал. Для него совершенно безразлично, что говорить и как говорить, главное — производить звуки, вкладывая в них всю свою бурную неуправляемую энергию.
Впрочем, я не слушаю и не слышу, о чем оглушительно басит Барабанов, не вижу подкрашенного кукольного личика Сонечки и всегда незаметного, как бы несуществующего среди других людей Витька. Я иду рядом с Ларисой. Я вижу и слышу только одну ее — как она идет возле меня, постукивая каблучками по мокрому асфальту, как поглядывает на меня искоса, отводя в сторону тоненькой рукой свои роскошные рыжие волосы, о которые обжечься можно.
— Ты жестокий был на ринге, — говорит она, и слова ее возвращают покинувшие меня на время тревогу и недовольство самим собой.
— Я проигрывал, мог проиграть, — пытаюсь я оправдаться. — У меня не было выбора.
— Нет, ты вообще был жестокий, — не соглашается Лариса. — Никогда тебя таким не видела.
— Тебе было неприятно?
— Любопытно.
— Ты шутишь, конечно?
— Нисколько. Девчонки боятся, когда парни дерутся. Но любая из нас не против посмотреть драку. Особенно если находишься в полной безопасности. Например, в зрительном зале.
— Бокс — не драка.
— Конечно, нет, — улыбается Лариса. — Бокс — искусство. Что-то вроде балета или вышивания гладью. Ты сегодня недурно вышивал… Мама родная не узнает этого Хлыбова…
— Издеваешься?
— Что ты! Восхищаюсь.
Компания наша, между тем, отшумев, точно возникший вместе с дождем и истощившийся с его уходом ручей, начинает распадаться, расходиться по домам. Первой отделяется Сонечка, а потом, через некоторое время — Барабанов После его ухода сразу становится спокойно и тихо на улице, непривычно, неправдоподобно тихо — можно даже услышать, как падают капли с тополей и кленов и попискивают где-то поблизости осмелевшие после дождя синицы.
Последней должна уйти Лариса. Мне хочется, чтобы Лариса не уходила и, наверное, потому она уходит, как всегда, слишком скоро и неожиданно.
— Всего хорошего, мальчики, — говорит она. — Увидимся завтра в школе.
— До свидания, — говорю я.
