— Кролика — Верочкину жениху! Семейство Комлевых, а в его числе младший сын их, должны пролить кровь беззащитного животного, принести его в жертву московскому инженеру. Какая высокая честь!
— Не болтай глупости, — обрывает меня тетя Груня, но на ее строгом монашеском лице я вижу улыбку. — Поторопись, отец ждет.
7
Домашние дела закончены, и я с облегчением иду в свою комнату.
Комната обставлена необходимыми мне предметами и вещами: письменный стол, диван-кровать, два стула, магнитофон, коврик на полу, книжная полка с подобранными мною любимыми томами Платона, Свифта, Шекспира, Достоевского. На стене цветная репродукция «Сеятеля» Ван Гога — огромное желтое солнце на горящем знойном небе, синяя распаханная земля и маленькая, потонувшая в солнечном мареве фигура крестьянина, бросающего зерна в обнаженную землю.
Я включаю магнитофон, и комната наполняется осторожными, чуть колеблющими застоявшуюся тишину волнами музыки. Забираюсь на диван, положив под локоть подушку. Чувствую, как накопившаяся за день усталость наполняет тело приятной расслабляющей тяжестью. Знаю, что завтра в школе меня должны спросить на уроке литературы («Тема труда в произведениях советских писателей»), но я не в силах даже пошевелиться на своем диване. О каком уж там труде может идти речь! Даже ван-гоговский сеятель на стене остановился на картине с замахнувшейся рукой, перестал бросать зерна в томящуюся под солнцем распаханную землю.
В дверь тихонько стучат. Легкий живой стук костяшек пальцев о дерево. Так может стучать только Верочка.
— Входи, — говорю я.
Верочка входит в комнату. На ней пестрый шелковый халат, от которого у меня в глазах все становится голубым, зеленым, розовым. Будто передо мной букет лесных цветов поставили.
— Целый день тебя не видела, — говорит Верочка.
— И что же? — улыбаюсь я.
— Соскучилась.
— Будто бы.
— В самом деле. На работе — скучища. Дома тоже не лучше.
Верочке двадцать два года. Она крупная, полная, с синими яркими глазами и нежным, всегда готовым улыбнуться ртом. Несмотря на полноту, даже некоторую грузность тела, движения ее легкие, плавные. Она словно проплывает в окружающем пространстве, как невесомое облако.
Я не встречал человека, которому бы Верочка не нравилась. Причем, она нравится как мужчинам, так и женщинам, что бывает, насколько мне известно, крайне редко. Какое-то светлое, родниковое спокойствие, ясность, теплота, кажется, струятся из ее широко распахнутых глаз, от ее полного лица и больших рук с маленькими, точно выточенными кистями.
Верочку считают красивой, обаятельной и даже загадочной в своем необъяснимом очаровании. Прямо-таки Джоконда из Каменска. Что касается меня, то я не вижу в ней ни какой-то особенной красоты, ни, тем более, загадочности. Просто добрая, крупная женщина. Как корова. И глаза у нее коровьи — огромные, чистые, будто утреннее небо без единого облачка. Но кто осмелится утверждать, что красота прекраснее доброты? Кто осмелится утверждать, что красота прекраснее нежности и душевной ясности? В этом, должно быть, и есть суть всей загадки.
— Можно я побуду с тобой? — говорит Верочка.
— Можно, сестричка… еще как можно, — говорю я и выключаю магнитофон, возвращая комнате тишину.
Я говорю с Верочкой в чуть насмешливом, дурашливом тоне. Сам не знаю почему, но так получается у меня со всеми домашними, кроме отца, разумеется, — он слишком серьезен, чтобы допустить по отношению к себе подобный тон. Но я всегда рад, когда Верочка рядом. В это время мне не нужна музыка. Все вокруг должно быть наполнено ее присутствием, которому может помешать любой посторонний звук, любое постороннее вмешательство, как слишком сильный ветер невесомому цветному полету бабочки.
— Значит, ждем твоего жениха? Наконец-то, ты решилась показать его.
Верочка смущенно опускает свои синие светящиеся глаза.
— Ну уж, сразу жених, — говорит она, присаживаясь на стул и поправляя на коленях пестрый шелестящий халат. — Мы просто встречаемся, и он захотел с вами со всеми познакомиться. А что из этого выйдет — кто знает?
— И ради этого он приехал из Москвы?
— У него командировка. Он к нам часто на завод приезжает.
Верочка после десятого класса не прошла по конкурсу в институт и работает в лаборатории металлургического завода. Событие это, впрочем, ничуть не опечалило ее. Скорее напротив, она была довольна, что так произошло, хотя, разумеется, не показывала этого ни родителям, ни знакомым.
Верочка совершенно лишена честолюбия, и всякое возможное изменение в жизни, особенно если оно хоть как-то может отделить ее от привычной, давно сложившейся действительности, не только не привлекает, а отталкивает, пугает ее неизбежными, непредсказуемыми сложностями, чуждыми ее предельно простой, открытой, как проселочная дорога, бесхитростной натуре. Я не встречал другого такого человека, которому в жизни было бы так мало надо, который был бы вполне счастлив уже тем, что он просто живет, дышит, говорит, слушает, а вокруг него, рядом с ним, светит солнце, ветерок колышет ветви деревьев, и знакомые или впервые встреченные люди на улице говорят: «Добрый день» или молча проходят мимо.
— Расскажи о своем женихе, — предлагаю я Верочке.
— Что рассказать?
— Что-нибудь… неважно. Ну, например… какой он?
— Сам увидишь… когда придет.
— «Сам» — это другое. Мне надо знать, что скажешь ты о нем.
Верочка улыбается, блестя синими глазами, морща нежный, слегка подкрашенный рот. Лицо, шея, руки ее, кажется, излучают теплый золотистый свет.
Я гляжу на Верочку и думаю о том, что улыбка, пожалуй, самое дорогое приобретение человека за всю его трудную тысячелетнюю историю. Она как маленькое солнце, подаренное каждому из нас при рождении, как особенный отличительный знак нашей избранности среди прочих живых существ. И очень жаль, что мы не всегда умеем распорядиться этим прекрасным, неповторимым даром на благо самим себе и другим людям.
— Он умный, начитанный, скромный, — говорит Верочка о своем женихе, старательно перечисляя его достоинства. — Умеет держаться на людях. Внимательный, тактичный по отношению к другим.
— И, конечно, урод? — замечаю я.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что, когда описывают человека, первым делом говорят о его внешности, а ты опустила эту деталь. Думаю, не случайно.
— Для меня внешность не главное. Да и вовсе он не урод. Обыкновенный нормальный мужчина.
— Ты считаешь обыкновенное нормальностью?
— А разве это не так?
— Так. Только так, Верочка. Как же иначе. Не станем же мы считать нормальными всяких там шекспиров, бетховенов, достоевских. Что тогда будет с несчастным человечеством! Вообразить трудно.
— Что ты хочешь сказать? — недоуменно спрашивает Верочка.
— Только то, что я желаю тебе всего самого доброго. И сейчас. И потом. И всегда.
— Спасибо.
Верочка улыбается своей ясной солнечной улыбкой. Она как бы говорит мне своей улыбкой все, что не сумела сказать словами, извиняется за свое неумение выразить себя в словах, будто в самом деле они необходимы, эти приблизительные обманные слова, когда само существо говорит о себе своим присутствием.
Я устраиваюсь поудобнее на диване. Устраиваюсь, чтобы лучше видеть и слушать Верочку. Долго видеть и слушать. Пока еще есть возможность, чтобы это было так.
8
Верочкин жених появляется в нашем доме вместе с наступившей темнотой и зажженным в комнатах и на веранде электрическим светом.
Я внимательно, придирчиво разглядываю оказавшегося передо мной чужого, как бы выросшего, преувеличенного в своем значении человека. Он приличного, почти баскетбольного роста, узкоплечий, чуть сутулится, в очках (первый очкарик, который может стать моим родственником). На вид ему около тридцати. Лицо совершенно незапоминающееся, обыкновенное и точно размытое — ни одной характерной, сколько-нибудь отличительной черты; маленькие глаза спрятаны в глубоких впадинах за очками, и взгляд их кажется отдаленным, неуловимым.
— Валентин Игонин, — говорит он, представляясь мне.
— Сергей, — говорю я и пожимаю его длинную руку.
В столовой вся наша семья. Посредине комнаты накрыт праздничный стол. Выставлен из серванта неприкосновенный в обычные дни столовый хрусталь и фарфор. А в нем изобилие всевозможных яств: холодец, домашний окорок, салат из свежих помидоров и огурцов, соленые рыжики. В центре стола две бутылки: армянский коньяк и белый, настоенный на травах итальянский вермут. Каждая бутылка, как генерал на параде, украшена золотыми и серебряными медалями.
Все наши одеты соответственно торжественному случаю: отец в темно-коричневом костюме, белой сорочке и галстуке; на матери красное шерстяное платье с меховой отделкой; тетя Груня облачена в черную, старинного фасона жакетку, на голове кружевная черная косынка; Верочка в чем-то легком и пестром. Странно, но при ее полноте ей удивительно к лицу, казалось бы противопоказанное — многоцветное.
