Костер долго шипел, плевался, но наконец вспыхнул, затрепетал, хватаясь слабыми огоньками за ветки. Тюльпин сходил к реке, зачерпнул в котелок воды и повесил его над костром. Лариса вынула из рюкзака целлофановый мешочек с уже начищенной картошкой.
— Ненормальная погода какая-то, — проговорила она. — Все серое. Небо, река, деревья, туман — все. И мы с тобой тоже. Вон смотри — песок серый, листья на березе, твое лицо... И у меня серое, да?
— Это утро такое. Днем все будет отлично.
— Ты оптимист. Хорошо тебе.
Тюльпин остро почувствовал в ее словах насмешку. «Ты оптимист». Простоват, мол. Все равно ничего тебе не понять, не дано, дескать.
— Могу поделиться, — сказал он.
— Да нет, не надо. А знаешь, я бы сейчас выпила немного.
— Для храбрости? — спросил он и тут же пожалел о своих словах. — Бросай тушенку, закипает, — быстро добавил Тюльпин.
— Дай мне нож... Раскрой, а то я ноготь сломаю. Смотри, только костер красный, а все остальное серое.
— И ногти у тебя красные.
— А при чем здесь ногти? — спросила она с едва уловимым раздражением, и Тюльпин про себя отметил, что этот ее вопрос не больно уместен, пустоватый какой-то вопрос.
— Не вздумай облизывать нож, я вчера наточил его, — сказал он.
— Знаешь, я хотела тебе сказать...
— Не держись за стойку, перевернешь котелок! И не облизывай нож!
— Что ты все время перебиваешь меня? Что страшного в том, что я оближу этот твой нож? Разве ты не хочешь, чтобы мой язык был покороче?
— Вряд ли это поможет. — И он снова пожалел о сказанном.
— Поможет? В чем? Кому? — Через пламя костра она посмотрела на него большими серыми глазами. — Что ты имеешь в виду?
— Мало ли... Соль в кармашке, и ложки там же... Надо было деревянные взять, в лесу смотрятся деревянные. — Тюльпин привычно переводил разговор на простые и безопасные темы. Это продолжалось уже больше месяца, и сейчас он почувствовал, что выдыхается. И потом, это не могло продолжаться бесконечно — Лариса оборвет разговор на полуслове, любой разговор, и выскажет все, что задумала. — Пусть еще покипит немного, — добавил Тюльпин, заметив, что Лариса собирается что-то сказать. — Не помешает.
Лариса усмехнулась, отошла к берегу, села на обкатанный ствол рухнувшего дерева, запрокинула голову. Мелкий дождь шел прямо на ее лицо, на закрытые глаза.
Откуда-то издалека, из тумана, донесся слабый рокот. Он становился сильнее, затихал, снова нарастал. Прошло еще несколько минут, и стало ясно — моторная лодка. Она вынырнула из-за поворота и вначале казалась сгустком тумана, катящимся по поверхности воды, а когда проносилась мимо костра, Тюльпин смог различить ее высоко поднятый нос, на котором сидела маленькая черная собака, и одинокого человека на корме. Он помахал рукой и исчез в тумане. Поднятая волна неторопливо подошла к берегу, лизнула ствол, на котором сидела Лариса.
— Послушай, — сказала она, — а как ты смотришь, если я...
Тюльпин замер, не решаясь взглянуть на нее, не уверенный, что справится со своим голосом, сможет произнести что-нибудь.
— Ну? — не выдержал он ее молчания.
— Как ты смотришь, если я... уйду?
— В лес? — спросил Тюльпин, хотя сразу понял, что она хочет сказать.
— Нет, не в лес... От тебя.
— Ты решила сообщить мне об этом в форме вопроса? — Он даже удивился тому, что смог произнести эти слова, изобразить вполне сносную улыбку.
— Мне кажется, ты сам видишь.
— Что я вижу?
— У меня такое чувство, что нам лучше расстаться.
— Твои чувства больше ничего тебе не подсказывают?
— Как тебе сказать... У нас последнее время все идет вкривь и вкось. Мы перестали понимать друг друга.
— Блажь. Невозможно перестать понимать. Так не бывает.
— Бывает, Володя.
— Ты у меня спросила, как я к этому отношусь? Отвечаю — отрицательно. Нам нельзя расставаться. У тебя кто-то появился?
— Нет. — Она покачала головой. — Никто у меня не появился. Ты ведь это знаешь.
— В чем же дело?
— Понимаешь... Кончилось. Все кончилось. Я не могу к тебе относиться, как раньше. Это произошло не сразу... Ты изменился, Володя... Ты уже не тот, кем был два года назад, когда с Панюшкиным на Проливе работал.
— Блажь! — резко сказал Тюльпин. — Чистой воды блажь.
— Два года назад на Проливе ты был другим.
— Конечно! Я был на два года моложе!
— Дело не в этом, Володя. Ты же знаешь, что дело не в этом. С возрастом у тебя все в порядке. Тогда в тебе было что-то от самого Панюшкина... Была какая-то дерзость, готовность рискнуть, доказать свою правоту... Был свежий воздух. Наверно, Панюшкин умел делать людей сильнее, чем они были на самом деле. А теперь...
— Что же теперь? — с вызовом спросил Тюльпин.
— Затхло стало, Володя. Дома ты так часто доказываешь мне, что твой новый начальник тщеславен, труслив, недалек, что... Мне кажется, ты больше всего боишься, чтобы он не догадался об этих твоих мыслях.
— Зачем же лезть на рожон?
— Вот видишь, какие у тебя слова появились... А помнишь любимый тост Панюшкина? «Вперед, на рожон!» И все вы подхватывали, звенели стаканами, у вас горели глаза, и вы в самом деле лезли на рожон, и как лезли... А сейчас... Зачем ты позволяешь ему ухаживать за мной?
— Не могу же я запретить ему улыбаться!
— О, Володя! А помнишь, как однажды на Проливе мне вот так же улыбнулся тот тип с усиками, помнишь, что было после этого? А сейчас даже скандалы у вас какие-то робкие, будто каждый боится высказаться до конца.
— Ты решила уйти, потому что у меня плохой начальник?
— Ты стал слабее.
— И поэтому от меня нужно бежать?
— Дослушай. Ты не стал слабее физически. У тебя не уменьшилась зарплата, даже повысилась. Должность тоже. По островным понятиям вполне приличная. Послушай меня, не перебивай... когда ты работал с Панюшкиным...
— Я знаю, ты влюблена в него!
— А ты разве нет? Так вот, сейчас у тебя другой начальник, мелкий и пакостный. И ты перенимаешь его словечки, поведение, почему-то опасаешься его, даже мне запретил говорить с ним так, как я считаю нужным.
— Ты наговоришь!
— Володя, ты не веришь, что я смогу поступить с ним разумно, справедливо, порядочно? Не веришь? Ну, скажи! Или у тебя совсем другие опасения? Ох, Володя... Хочешь, скажу главное?
— Ну?
— Только не говори мне «ну»... На Проливе ты мне «ну» не говорил... Так вот, главное наше с тобой различие... Ты многослойный, многозначный, жизнь воспринимаешь какими-то различными потоками... На работе ты один, со мной другой, с начальством третий, с друзьями — четвертый... И везде искренний. Ты считаешь, что твоя жизнь на производстве — это одно, дома — совсем другое... Я так не могу. И дома, и в твоей конторе, и на Проливе, и здесь я все та же... Хорошо это или плохо. И Панюшкин...
— Хватит о нем!
— О! — с улыбкой протянула Лариса.
Она сидела все так же на стволе, упершись руками в серый сырой песок и запрокинув голову так, что дождь шел на лицо. Но теперь в ее позе не было напряженности. Она сказала то, что хотела, и это оказалось не очень сложно.
На этот раз лодка выскочила совершенно неожиданно и с ревом пронеслась в нескольких метрах от берега. Собака, напрягшись, сидела на носу, плотно прижав уши и опустив морду.
— Если он покажется еще раз, я запущу в него горящим поленом, — сказал Тюльпин. — Иди, — обратился он к Ларисе, — суп готов.
Не ожидая, пока она поднимется, не глядя — поднимается ли, он пошел к лесу и, постепенно уменьшаясь в размерах, растворился среди деревьев. Минут через пять Тюльпин вернулся с небольшой плоской бутылкой, облепленной елочными иголками. После того как он ополоснул ее в реке, бутылка сверкнула оранжевыми бликами «Старки».
— Откуда? — спросила Лариса.
— Мы зарыли ее в прошлый раз, когда приезжали компанией... Помнишь? Уцелела. Тебе налить?
— Немного.
Они молча выпили, молча съели суп, от которого шел запах костра, запах смолистых веток и сырой осени. Ели прямо из котелка и больше всего боялись, чтобы не столкнулись их ложки, чтобы не встретиться взглядом. Тюльпин первым отложил ложку, и Лариса тут же последовала его примеру.
— А теперь уходи, — сказал он негромко, без выражения, будто думал о чем-то другом, более важном.
— Что? — не поняла она.
— Уходи. Я останусь здесь. А дома... Забери все свои... Все, в общем. Чтоб и духу там твоего не было. Не обижайся, я в полном смысле слова — всю парфюмерию, трикотаж, галантерею... И раскрой окна. Я вернусь вечером.
Она перевела взгляд на костер, потом стала рассматривать свои ногти. Но, словно спохватившись, поднялась, собрала рюкзак, затянула ремни. Тюльпин, положив руки на колени и опустив на них подбородок, смотрел в огонь. Его вязаная шапочка с легкомысленным помпоном была надвинута на самые брови.
— Послушай, Вовка, ну не думала я, что так получится. Понимаешь... Может быть, все к лучшему, а?
— Что к лучшему? То, что не только я тебя теряю, но и ты меня?
