— А сможешь ли ты быть судьей в конце истории, если у тебя слабые нервы?
Да, у меня нервы слабые, я истерик, это так. Дорогая. Было твое совершенное присутствие, а потом твое ужасающее преображение. Вижу сейчас тебя в своей памяти; легенда и невероятная красота существуют, для этого нет ничего невозможного. Иногда в тишине среди шума листвы — подожди. Я говорил тебе: «Подожди», и мы оба замолкали и вслушивались, когда ничего слышно не было — что же мы слушали? Подумаю. Музыку, нет, нет. Голос вещей, земли. Предположим, голос Бога, что наиболее вероятно, когда нет никакого другого голоса, даже его. Он вещал нам прямо в лицо, мы чувствовали его дыхание. Иногда ты растворялась в воздухе, и я принимался кричать: «Мо-ни-ка!» Потом ты возвращалась очень спокойная и была опять смертной. И я снова тебя любил. Не всегда можно любить, когда хочется, ты должна знать, моя дорогая, все в жизни постигается постепенно. Сколько раз я чувствовал твое телесное присутствие и ничего за ним. Присутствие дерева с деревянным звуком, хоть молотком стучи. И твое отвращение ко всему живому, когда ты забывала о своей божественности, или забывал я, что она у тебя есть. И еще позже, но сейчас я не стану объяснять. Потом была эта история с голосом, в котором звучала злая шутка, но об этом потом. То был определенный момент всеобщего возбуждения, и ты была тоже возбуждена. Не говори, что нет. Была. И, наконец, твоя смерть. Сейчас я в приюте для престарелых, «Дом отдыха» — так он значится на вывеске при входе и в телефонном справочнике. Мне здесь неплохо. Здесь отдыхает много людей, я — нет, не отдыхаю. Но многие не хотят здесь находиться. Дома, в окружении своих собственных вещей они одержимы манией, что живы, и не хотят сюда. Некоторые даже плачут, посмотри, что же это, как не мания. Но «они» — это женщины, а женщине, ты извини, недостает стыдливости. Женщины, похоже, отстали на много тысячелетий, и им должно торопиться, чтобы наверстать упущенное. В обществе как таковом я нужды не испытываю: со мной твой прекрасный образ, когда ты была прекрасной, — нет, не испытываю, — и мое докучливое тело, которого до сих пор не существовало. В свое время дети хотели, чтобы я тебя устроил в приют, но я не допустил. Я тебе этого никогда не говорил, но так было. Особенно на этом настаивала Марсия, которая была склонна насиловать судьбу. «Ты не видишь, что это глупость?» — говорила она.
— Не лучше ли ей быть там, где ее будут лечить? Что ты получаешь, ты и мать, оттого, что она дома?
Я не допустил. В тебе еще было столько жизни, чтобы и я продолжал жить. Потому что жизнь того, кого мы любим, не только та, что у него есть, но и та, что мы даем ему, чтобы потом самим жить этой жизнью. И, как видишь, до сих пор. Любить тебя до сих пор в угасающей памяти. В глупой бессмысленной памяти. Потому что речь идет, в конце концов, не о том, чем ты была, хорошо бы, ты поняла это. То, чем ты была, имело владельца, которым была ты, и я тоже, имевший право на тебя. То же, что мне сейчас приходит на память, думаю, было раньше, гораздо раньше. Тогда ты была вне зависимости от себя или кого другого, это так. Нет, дорогая, нет, я не выжил из ума. Невозможно восстановить в памяти, конечно, момент, когда я тебя полюбил, а не когда любовь стала возможной. Потому что невероятное — это сама любовь, а не ее реальность, на кой черт мне теперь реальность?! Реальность то, что ты мертва, а так о реальности я думать не хочу. А если бы хотел, то реальность — крепкий орешек, и я наверняка сломал бы о нее зубы. Я думаю о тогдашней реальности, а теперь она совсем иная — какая? Не знаю. Та реальность переполняет меня, и она лишь то единственное, что реально существует. Тогда время от времени дул легкий ветерок, ты растворялась, именно так, потом возвращалась, и я осязал тебя. Всю сверху донизу. Лицо, груди, изгиб твоего тела, и ты была совершенно реальной. В определенный момент взрывалась вселенная, я выкрикивал твое имя, дрожала земля, и ты отвечала: «Я здесь», но тебя не было. Тебя никогда не было. Когда я вот так искал тебя, я знал это точно: никогда не было. С моей стороны всегда было больше, чем с твоей, и всегда оставалось в избытке. И вот мы заметили, что перед нами бесконечное пространство белого песка. Кругом — ни души, это нам понравилось. Потому что значительные моменты жизни, дорогая, как ты знаешь, никогда не должны проходить прилюдно. Разве что горели шедшие друг за другом электрические фонари, не мешавшие нашему уединению. Ведь даже там, где царила ночь, присутствовали остатки дня, возможно, остатки дневного света, подумал я, и это было хорошо, потому что мы могли видеть и не видеть друг друга, что свойственно красоте. Не задумываясь, мы спустились к реке. Вода была свежая, поверхность ее, дрожа, поблескивала, и неожиданно у нас родилось желание стать богами. Мы сбежали по каменистым ступенькам к воде, ты мгновенно сбросила туфли и стояла на песке босая. Я тоже сбросил ботинки. И тут ты медленно начала раздеваться. Сейчас, когда я о тебе думаю, ты опять раздеваешься, не торопись. Мне хотелось бы тебе объяснить, не знаю… Хотелось бы, чтобы ты ожила в моем воображении. Были ночь и твое белое тело, все остальное — так далеко, что ничто не могло помешать нам, и ничто из того, что мне принадлежало, не могло исчезнуть. Оно, твое тело, было ужасающе прекрасным. Таким прекрасным, что даже сейчас я чувствую зубовный скрежет, можешь поверить. Не потому ли я думаю о тебе именно ночами? Как думаю о смерти мира, чтобы больше чувствовать жизнь? Но всегда думаю о твоем теле в моих руках. Осязание, моя дорогая, это самое достойное чувство. Потому что в руках — реальность, а вот мысли, сколько бы мы ни хотели, неосязаемы. Как и многое другое. Мои руки хранят память о твоем теле, о его сладкой округлости. Ноги, груди — разреши мне снова взять их в свои руки. Жаркий контур твоего тела. Лицо. Плохо вижу твои глаза, но взгляд струится на меня потоком. Я быстро разделся, и мы оба оказались на песке: и ярость, и предел. И единственной истиной для нас была вселенная. Потом, лежа на песке, мы смотрели на звезды. От горизонта до горизонта было разлито спокойствие. И вечность. И наше присутствие в ней, и отсутствие всего остального.
Потом мы встаем, погружаемся в реку. Вода в реке недвижна, разве что легкая зыбь на ее поверхности. Время от времени с моих губ готово было слететь слово — какое? Но теперь я не дам ему слететь. Теперь я пытаюсь подыскать такое, чтобы оно было точно и отражало прошлое, но не могу. Чувствую его, но не произношу, чтобы не было слишком, это так. Слово может убить, дорогая. Ты что-то сказала? Не помню, не хочу слышать. В столь тяжелом финале своей жизни, не хочу. Вынужден буду услышать позже, хорошо. Печальные слова, одиночество, радость, тоже имеют право быть. Но позже, не теперь. Теперь же у меня перед глазами четкий образ леса, возможно нимф и чего-то еще, исчезновение чего вообразить невозможно. Тяжело умирать, дорогая. Наконец мы выходим из воды, на нас взирают боги, униженные своей никчемностью. Мы — новое божественное племя. Мы всемогущи и огромны. Мы несем весть о нетленности и совершенстве тела.
— Поклянись мне, что никогда не постареешь, — сказал я.
— Клянусь.
— И никогда не умрешь.
— Да.
— И красота будет с тобой всегда. И слава. И мир.
— Клянусь.
И тут я вошел в реку и принес воду в ладонях. И вылил тебе на голову. И сказал, я сказал:
— Я крещу тебя во имя земли, звезд и совершенства.
А ты ответила: «Жоан святотатствующий».
А я: «Теперь мы можем одеться».
Так вот я здесь. В приюте, уже несколько месяцев, не знаю, хочешь ли ты, чтобы я тебе все рассказывал. День, когда я поступил сюда, был дождливым, принимавшая меня женщина сказала:
— Начнем знакомство отсюда. Это — зал.
Она была высокого роста, чуть выше тебя, держалась прямо, одета — в темное. Думаю, сознательно, и считаю это разумным. Я оглядел ее всю, платье, конечно, не было черным, это было бы слишком, но определенная доля безнадежности и фатальности в его цвете присутствовала, это так. Руки она держала крепко скрещенными на груди. Стоя на костылях, я плохо сохранял равновесие и не только тела, но и духа, понятнее объясню потом.
— Это зал.
Времени, чтобы рассмотреть его как следует, у меня не было, но, бросив внимательный взгляд, я почувствовал, что сразу все увидел. Тут она обратила мое внимание на что-то в глубине зала. Осмыслить увиденное мне удалось значительно позже. А увидел я людей, они сидели вдоль стен.
— Ну вот, — сказала мне Марсия, — общество тебе здесь обеспечено.
Да, в зале были люди: женщины и несколько мужчин. Мой взгляд мгновенно запечатлел людей-призраков, я увидел их, они сидели на низких стульях, в креслах-каталках, были совершенно спокойны, погружены в себя, — «О чем вы думаете?» — спросил я их про себя. Но о чем они думают, думал только я: «О чем вы думаете?» Женщина в темном стояла у двери, надеясь, что никакого другого зала я больше не увижу. Но я, дорогая, увидел. Да и Марсия тоже, она спросила: «Не нравится?» Я опустил голову, как бы соглашаясь, не знаю почему. Это были люди, переставшие быть людьми и существовавшие в промежутке между смертью и предоставленной им здесь жизнью. И еще они пахли, это был запах, который я уже однажды почувствовал, но тогда он не стал моим, свой тут же перестаешь замечать. Я рассказываю тебе все подробности, но не знаю, понятны ли тебе они. Внимание мое охраняла моя прошлая память, но на всем, что прерывало внутренний диалог, мой взгляд задерживался. Тогда оценить увиденное я был не в силах, и оно на меня обрушилось. И даже сейчас, когда я все знаю и могу быть выше окружающей меня действительности, я вспоминаю то первое, что увидел. Мы уже выходили из зала, а в глазах моих продолжали стоять эти люди — согбенные, изуродованные старостью, чем-то похожие на птиц, — «Теперь посмотрим комнату», — гниющие скелеты, но не волнуйся, их исхудавшие лица были спокойны, колени покрыты пледами, невидящие глаза в складках морщинистой кожи смотрели в землю, ставшую их судьбой, дорогая, а цвет их лиц напоминал оливковое масло, которым наполняют церковные лампадки.
