«И зачем он ее нацепил — повязку-проездной? — по-бабьи жалея дружинника, подумала Наташа. — Он же сам железнодорожник, у них билеты бесплатные. И уголь на топку, мама говорила, каждую зиму им бесплатный… Ой, уйдет автобус — до утра жди! В нашу сторону первый — в четыре с чем-то. И автостанцию на ночь запрут, тогда дрогни. Хорошо, дождя нет…»
Но автобус, к счастью не ушел, ждал. И когда электричка доплелась наконец до станции и замерла, содрогнувшись, у высокой платформы, которую совсем недавно соорудили здесь чернявые солдатики, жившие неподалеку от станции в серых больших шатрах-палатках, когда встречающие, до этого тесной кучкой стоявшие под фонарем и электрическими часами, кинулись к вагонам навстречу потоку пассажиров, отыскивая среди них тех, кого они встречали и, торопливо, невпопад целуясь с ними, на ходу отбирая у них поклажу, — Наташа с сумкой и Андрейкой на руках заспешила к автостанции. Скосив глаза вверх, успела взглянуть на часы, молочно освещенные изнутри. Если верить им, опоздали без малого на двадцать пять минут, — вот тебе и хваленая точность железнодорожных расписаний!
И как Наташа ни спешила, как ни ускоряла шаг, люди, бежавшие к автобусам налегке, обгоняли ее. А тут еще эти туфли на платформах. Похожие на чудовищные копыта, неудобные, они принадлежали Катьке, соседке по комнате в общежитии. Размер-то тот, но разношены чужой ногой. «Придется всю дорогу стоять… если вообще успею», — поняла, задыхаясь, Наташа и пошла медленнее. Иначе у нее лопнуло бы сердце. Рука, на которой лежал сверток с Андрейкой, онемела.
— Помогу? — спросили вдруг за плечом.
Наташа вздрогнула и скосила глаза назад. Так и есть: это был тот самый — мрачный, небритый, с поднятым воротником пиджачка. У Наташи сразу ослабли ноги. Спешившие к автобусам были все уже далеко впереди, они лупили во все лопатки, обгоняя друг друга, как на соревнованиях по спортивной ходьбе, и Наташа видела их спины; асфальтовая дорожка к автостанции — узка, а вокруг — кусты, тьма, хоть глаз коли…
Она молча отдала мрачному свою сумку. Подумала: «А и бог с ней! Чего там, кроме дрожжей и пеленок?..» Но, к ее удивлению и неуверенной радости, парень не шагнул с ее сумкой в сторону, во мрак, не исчез, а донес ее до автобуса, все места в котором уже были заняты.
Кое-кто там уже стоял, вцепившись в поручень и сверля злым взглядом затылки сидящих. Цепляться за поручень Наташа не могла — руки заняты сыном, поэтому решила остаться сзади, у огромного запасного колеса: здесь хоть и трясет сильнее, чем впереди, зато прислониться можно. Войдя в заднюю дверь автобуса следом за Наташей, мрачный оглядел сидящих и приказал длинноволосому пареньку, прокуренному насквозь и прыщавенькому, в ядовито-зеленых штанах, внизу обтрепанных и широких, будто колокола:
— Встань, ты!
— А чего? Чего? Протез у тебя, что ли? Скырлы-скырлы? — беспокойно заерзал длинноволосый, однако мрачный в мохнатом пиджаке глазами молча указал ему на Наташу с ребенком на руках, и прыщавенькому пришлось подчиниться.
— Спасибо, — сказала Наташа им обоим и села.
«Хорошо-то как, мягко…» — подумала она, стараясь унять противную дрожь в ногах.
Над ее головой буркнули:
— На здоровье.
Голосок у длинноволосого допризывника был так ядовит, столько в нем было ненависти, что Наташа даже поежилась. Мрачный поставил сумку у ее все еще подрагивающих ног, и Наташа, благодарно смутясь, обнаружила, что воротник его мохнатого, бедного пиджачка уже опущен, а сам он не такое уж пугало, как то показалось ей раньше, на узкой дорожке к автостанции и в электричке. Правду, видимо, говорят: не так страшен черт, как его малюют, а у страха глаза велики.
— Командуешь, а у нее, может, и не ребенок вовсе в кульке в этом, а, скажем, соль… — нахально, обиженно и вроде бы в шутку занудил длинноволосый, однако мрачный — ему было лет тридцать, а может, и тридцать пять — шутки не принял и сквозь зубы кратко процедил:
— Цыц, волосан! А то скальп сниму!
Юному пришлось умолкнуть.
— С такой парой не пропадешь, — вздохнула одна из тех женщин, кому сидячего места не досталось.
— Мы… мы чужие… — чуть слышно ответила Наташа и стала глядеть в окно.
Из автостанции — домика с плоской крышей, пустынного и темного в этот поздний час, — вышли, лениво пересмеиваясь, шофер в форменной фуражке набекрень и кондукторша в овчинной безрукавке, такой странной летом, но спасавшей, как видно, кондукторшину поясницу от коварных дорожных сквознячков. Хлопнула дверца шоферской кабины, и сразу же заурчал мотор. Войдя в автобус, в котором тотчас загорелся яркий свет, кондукторша тряхнула сумкой и сказала:
— С электрички все сели? Что-й-то припоздали вы нынче… Оплатим, граждане, проезд!
Ослепленные вспыхнувшим светом, моргающие, будто кроты, пассажиры послушно завозились, извлекая деньги из карманов, бренча мелочью.
— Там вроде еще одна плетется… бабушка, — после краткой паузы сообщил мрачный.
Подождали и бабушку. Что уж теперь? Но вот и она, причитая и охая, влезла в автобус и заняла позицию у передней дверцы. Ей предложили сесть — нашлась добрая душа, но она отказалась, принялась обмахиваться ладошкою и шумно отдуваться. «Старость не радость», — подумала Наташа.
Тем временем тронулись. Андрейка завозился во сне — не подавая голоса и не раскрывая глаз, начал сучить ножками так, будто ехал на велосипеде. «Свивальничек, видно, распустился, — когда сын довольно ощутимо пнул ее в грудь, решила Наташа. — Или этот сглазил, волосан. О господи! Хоть бы не заорал дорогой… Потерпи, Звездочка, потерпи!»
— И за нее тоже возьми, — сказал мрачный кондукторше, щетинистым подбородком указывая на Наташу.
Из внутреннего кармана пиджака он извлек горсть — много, ох, подозрительно много — мятых бумажных денег. Наташа краем глаза увидела зеленые трешницы, синие пятерки… Отделив от бумажек желтенький рубль, мрачный небрежно затолкал обратно остальное. Кондукторша втиснула скудную медь сдачи ему в ладонь, а билетов не дала, наградив его взамен долгим взглядом. Мрачный понимающе усмехнулся: лишку заработать каждый хочет, а какие ночью контролеры-ревизоры?
Миновали железнодорожный переезд — будку-кубик с освещенными окнами без занавесок и оба полосатых шлагбаума, вздернутых к темным небесам. Первой, в панике заметавшись, застучав в переднюю дверцу и в стекло кабины водителя, автобус покинула тучная запоздавшая старушка. Так вот почему она не садилась! Ей и ехать-то было всего-ничего. Она долго и медленно, словно испытывая чужое терпение, спускалась по трем ступеням на землю, а пыхтела при этом, будто паровоз.
— Ишь карга избалованная! Лень ей жирок растрясть. Могла бы и пешком дойти по холодку, — подавив сладкий зевок, сказала кондукторша и нажала кнопку.
И весь автобус молча согласился с ней: могла бы…
— Старичкам везде у нас почет! — сзади, от громадного запасного колеса, прокомментировал длинноволосый.
Мчались быстро, что называется «с ветерком», подпрыгивая на редких пока выбоинах в асфальте. Встречных машин не было. Шофер погасил в салоне свет, сберегая аккумуляторы. И стали видны убегавшие назад поля и перелески, темные домики деревень, освещенные магазины, колодцы с поднятыми журавлями, одинокие фонарные столбы…
Кондукторша сошла на половине пути. Обогнув автобус спереди и запрокинув лицо, что-то сказала свесившемуся к ней вниз шоферу. Очень, видно, потешное: шофер неслышно засмеялся, почесал лоб под козырьком форменной фуражки и привычно положил ладонь на черный пластмассовый шар рычага переключения скоростей. Кондукторша — сумку под мышку, полы безрукавки взвились за ее спиной, словно подрезанные крылья, перескочила через заплывшую канаву на обочине и побежала домой — к единственному освещенному оконцу, за которым кто-то ждал ее, не ложась спать, а автобус покатил дальше — в ночь, в темь.
Чем дальше, тем дорога становилась хуже. Хорошо хоть, что все пассажиры расселись на постепенно освободившиеся места. И только длинноволосый, очевидно в знак протеста, стоял, раскинув руки, сзади, у запасного колеса, будто распятый на кресте или боксер, только что пославший противника в нокдаун, в углу ринга. Автобус заметно снизил скорость, начал часто и тяжело подпрыгивать, дребезжать — вот-вот развалится на составные части, не доедет. Будущий суворовец разлепил глазенки, заворочался и запищал — сначала тихо, а потом… потом… О господи! Наташа, не на шутку страдая, оглядывалась вокруг.
— Ничего-ничего. Тут и взрослый так намается, что хоть в голос реви, — утешила ее пожилая женщина, хозяйка множества сумок и авосек, сидевшая на переднем сиденье спиной к шоферу, и скорбно поджала губы.
Наташа пояснила тихо:
— Не кормила… Кушать захотел!
Она старалась убаюкать сына, но — без успеха.
