Затем последовал непрекращающийся прессинг по всей площадке со стороны Нурит. Она атаковала со всех сторон одновременно, давила, увещевала, насмехалась, рыдала, использовала каждую возможность, каждого союзника, давила на каждую клавишу, дергала за каждую струну. У него обычного не имелось ни единого шанса пройти сквозь этот шторм и уцелеть, но в том-то и дело, что идти сквозь шторм не требовалось: он парил над ним, в спасительной вышине своей эйфории. Конечно, эта внезапная неуязвимость была полной неожиданностью для Нурит, но и для него — не меньшей.
Веня уехал из Питера тридцать лет тому назад, третьекурсником медицинского института, и с тех пор не бывал в России ни разу. Не из принципа, нет — как-то само так сложилось. Тем более, что в первые годы, когда действительно тянуло настолько сильно, что хоть ложись да помирай, такой практической возможности просто не существовало. Затем эта невозможность усугубилась начавшейся Ливанской войной; к тому же личное венино пребывание под минами, бомбами и снарядами советского производства сильно поубавило его первоначальную ностальгию.
В девяностые годы уже вполне можно было бы заказать визу, купить билет — но, увы, только не доктору Вениамину Котлеру: наряду с работой в крупной больнице и преподаванием в университете, он по нескольку раз в год призывался для выполнения деликатных воинских заданий, и к этой деликатности был, в качестве неотъемлемого приложения, пришпилен длинный лист ограничений, в том числе — отказ от посещения некоторых стран. Россия, даром что послеперестроечная, стояла в списке «некоторых» на одном из самых первых мест.
Потом призывы закончились, а с ними утратил свое значение и запретный лист, но как-то все было не собраться, да и желания особого отчего-то не возникало… возможно, Веня уже по инерции не задумывался о самой возможности. А если и задумывался, то сразу же возникали вопросы: «Зачем? Кто тебя там ждет? Что там осталось из того, прежнего?» И ответы на них следовали соответствующие: «Незачем. Никто. Ничего.»
Звонок раздался поздно вечером, когда они уже дремали перед телевизором. Нурит, недовольно морщась, сняла трубку, послушала, озадаченно пожала плечами и передала телефон Вене:
— По-моему, это тебя. Что-то непонятное, то ли по-английски, то ли…
— Алло? — сказал Веня.
Трубка неуверенно помолчала, а затем мужским, смутно знакомым голосом выдала несколько грубых суррогатов, весьма отдаленно напоминавших свои английские оригиналы:
— Ай вонт мистер Котлер… — голос снова помолчал и с явным отвращением добавил: — Плиз.
— Speaking, — осторожно проговорил Веня.
— С пики? — мгновенно отреагировал голос в трубке. — С какой пики? Тебя ж, дурака, учили: хода нет, ходи с бубей. Ну при чем тут пика?
— Простите… — начал Веня, уже начиная догадываться кто это, но еще не веря своим ушам. — Я не очень пони…
— Ах ты сукин кот, веник парашный! — голос в трубке был груб и нежен одновременно. — Все ожидал, но то, что не узнаешь…
— Вадя? — тихо спросил Веня. — Вадюха, ты? Откуда?
— Из Бермуда!.. Что ты вопросы дурацкие задаешь, мать твою? Кстати, о матери: как здоровье Марии Михайловны?
— Спасибо, в порядке…
— Ну и чудно. Слушай, Венька, я сразу к делу. Есть идея собраться. Вчетвером, как когда-то. Юбилейные даты все-таки, всем по полтиннику, грех не отметить. Погуляем, вспомним юность золотую. Я этих гавриков уже высвистал — и Вовку, и Витю. Дело только за тобой. Ты как?
— Где? Когда?
— Как это «где»? Ты что там, совсем двинулся за эти годы? В Питере, где же еще… подгребай к предпоследней неделе апреля. Как раз у нас с Вовкой дни рождения…
— Я помню. Двадцать второго и двадцать пятого.
— Молодец, не забыл! Ну, так как? Возьми две недельки отпуска, купи билет и больше ни о чем не думай. Я принимаю!
Последние вадькины слова прозвучали с той особенно гордой купеческой интонацией, с которой он в школьные годы выставлял на стол бутылку крымского вина, самолично выуженного им из неприкосновенных родительских запасов.
— Принимаешь?
— Ну да! Я ж теперь богатенький. Олигарх. Слыхал про олигархов?.. — Вадька вдруг замялся и неловко добавил:
— Слышь, чувак, если у тебя с бабками на билет проблема, то я помогу… только без обид, ладно?
— Зачем? — ответил Веня. — Я как-нибудь наскребу. Продам квартиру, возьму ссуду в банке.
— О! — восторженно завопил Вадька. — Наконец-то я слышу прежнего Веника! Значит, заметано?
— Да погоди ты… дай проверить… нельзя же так сразу…
— Нет проблем! — так же восторженно кричал Вадька. — Конечно, проверь! Запиши мой номер, это прямой, на особую мобилу. В любое время суток! Понял? В любое время!
Веня записал номер и положил трубку, удивляясь самому себе: почему не дал ответа сразу? Разве он мог не поехать?
Они дружили вчетвером с первого класса. А Вадька с Вовочкой так и вовсе жили в одном дворе, а потому, наверное, переглядывались друг с другом еще из колясок, когда мамаши вывозили их проветриться из копотной духоты коммунальных квартир. Веня и Витька присоединились позже, с начальной школы. Уже тогда учителя называли их за неразлучность «четыре В»: если кто-нибудь из четверки попадался навстречу, то можно было с высокой степенью вероятности предположить, что остальные трое тоже вертятся где-то неподалеку.
«Четыре В»! На самом деле их было пятеро, если считать пятым Васильевский, «Васькин» остров, с молчаливой речкой Смоленкой и таинственным могильным краем, вмещавшим сразу три кладбища: православное, армянское и, конечно же, самое главное, самое старое и загадочное — немецкое, именуемое еще лютеранским — немая, лютая терра, терра инкогнита. В шестидесятые годы там уже не хоронили; за кладбищем давно никто не ухаживал, могилы были большей частью разорены людьми и наводнениями, склепы взломаны, надгробья разбиты; не требовалось копать, чтобы наткнуться на человеческую кость или череп. Здесь, под высокими черноствольными деревьями, в непроходимой путанице колючего кустарника, среди покосившихся каменных крестов и ангелов с отбитыми крыльями, проживала смерть; здесь она отдыхала от суеты действующих кладбищ, от непрекращающегося тяжкого труда, совершаемого ею там, вовне, в городе. Отдыхала — значит, не работала, не убивала. Может быть, поэтому на безлюдном лютеранском мальчишки чувствовали себя в безопасности — не скучной, как у мамы под одеялом, а особой, щекочущей нервы, сопряженной с постоянным чувством готовности к необыкновенному.
Для поддержания этого чувства вовсе не обязательно было рассказывать друг другу страшные истории про вампиров и про «красную руку»: вполне хватало черной речной воды, свиста ветра, шума деревьев, сырой затхлости заброшенного склепа, выбеленной временем челюсти, оскалившейся из-за покосившихся гнилых бревен, которые еще с прошлого века безуспешно пытались удержать осыпающийся, ускользающий берег. И трудноразличимые буквы — готическим шрифтом на плитах надгробий.
Поначалу любопытство друзей не простиралось на надписи, пока однажды Витька, самый въедливый из всех, не прочитал вслух фамилию под мраморной фигурой красивого коленопреклоненного ангела: «Штиглиц». Остальные трое не поверили — думали, шутит. Дело в том, что это была фамилия Вадьки, которой сам он отчаянно стеснялся. Во дворе его дразнили «фрицем», а прошедший в очередной раз по телевизору фильм «Подвиг разведчика» вообще сделал Вадькину жизнь невозможной, по крайней мере, на полгода. Дня не проходило без того, чтобы кто-нибудь из ребят, надменно выпрямившись и уставив Вадьке в живот воображаемый пистолет, не произносил голосом артиста Кадочникова: «Вы болван, Штюбинг!» Вадька лез в драку, хотя и знал, что положение не поправишь. Уродился Штиглицем — полезай в Штюбинги…
Верный Вовочка неизменно дрался вместе с ним; сам он тоже именовал несчастного Вадьку, как придется: и Штюбингом, и Штюрлихом-Натюрлихом, и даже Крузенштерном — Штирлиц возник уже позже — но признавал такое право Вовочка только за собой, ближайшим другом. Вообще, он третировал Вадьку постоянно, хотя всегда тонко чувствовал, где следует остановиться, чтобы не довести до непоправимой обиды. Вадька был силен и добродушен; Вовочка хитер и изобретателен. Они всегда сидели за одной партой.
В кабинете биологии на подоконниках стояли кактусы. Время от времени Вовочка осторожно протягивал руку, снимал с подоконника горшок и, улучив момент, незаметно подсовывал кактус под Вадиково бедро. От боли и неожиданности Вадька подскакивал на стуле.
— Ай!
— Ш-ш-штиглиц! — шипела разгневанная биологичка. — Ну что ты никак не можешь усидеть на месте? Почему твой сосед может, а ты — нет?
Класс покатывался со смеху, Вовочка невинно хлопал глазами — в такие моменты они у него отличались особенной голубизной, а бедный Вадик скрежетал зубами в бессильном гневе. Впрочем, гнев рассеивался еще до конца урока: Вадька был необыкновенно отходчив. Тем не менее, Вовочка на всякий случай прятался от него в течение всей перемены, так что, в итоге, пораженный непривычной разлукой с коварным другом, Вадька начинал испытывать абсолютно неуместные в данной ситуации угрызения совести. В конце концов, неразлучная парочка воссоединялась за партой, и Вовочка немедленно давал старт новому витку «кактусного прикола».
