Возле картонки за широким пуленепробиваемым стеклом все время толпился народ – долговязые интеллектуалы или там толстощекие снобы, а то и просто третий пол, шестой океан – любопытные жители провинции, сопредельных земель, школьники из области, пахнущие долгой дорогой в рейсовом автобусе, да их усталые, издерганные учительницы, точно снящиеся кошке в виде жареных-пережаренных пескарей.
Ну, да, Ван Гог. Любимец муз и здешних поэтов: в каждом втором лирическом сборнике местного разлива поминался этот странный старинный шедевр, закладывавший таким, что ли, образом особость местной культурной мифологии, вообще-то весьма бедной на имена и события.
Разочарованные посетители недоуменно пожимали плечами: угольная клякса, издали напоминающая трещину в небе, почерневшую, обуглившуюся молнию (и только позже, если приглядеться, из мрака начинали проступать осторожные фигуры людей, их перекрученные бедностью-бледностью лица), не пробуждала воспоминаний, не требовала отождествлений, не искала человеческого сочувствия.
Между тем интимная почеркушка рыжего безумца приносила музею важные и серьезные дивиденды. Именно благодаря чердачинским "Едокам картофеля" местный музей включили во всемирную программу, которая охватывала крупнейшие собрания работ импрессионистов и постимпрессионистов. Этюд постоянно включали в монографические выставки и престижные экспозиции, на выручку от участия в которых музейные и пережили трудные времена дефолта и реформ.
Но на этом гуманитарная помощь не заканчивалась. В ближайшее время
Чердачинск с замиранием сердца ждал самую крупную в мире ретроспективу картин самого Ван Гога.
Собрав в турне по Соединенным Штатам 180 миллионов долларов за одни только входные билеты, выставка уже успела переметнуться в Европу, прошуршать кометой по Скандинавии, стать хитом в Барселоне и даже
Париже.
И теперь двигалась, двигалась к нам – на отроги Уральских гор, если выражаться совсем уж высокопарно.
Созерцательным темпераментом и острым, обостренным обонянием Лидия
Альбертовна была обязана обстоятельствам собственного рождения. Дело в том, что зачата она была в день, когда ее матушка, до того момента простая советская женщина, узнала свой страшный диагноз – опухоль головного мозга. Ее уже давно мучили сильные головные боли по утрам
(во сне, но и без сна) и странное ощущение парения, возникающее на изнанке глазного яблока.
Точно зависали они в некотором благополучном безвоздушье, заставляя и всю прочую черепную машинерию замирать в сладковатом предвкушении полета. Иногда хотелось встать на цыпочки, зажмуриться и закружиться.
И это даже не пугало, скорее, радовало.
А сходила провериться по женскому делу – попала на обследование. И пошло, и поехало.
О, эта загустевающая в сумерках тишина… И сами сумерки в заиндевевшем окне. Муж ее вечерами сидел на кухне, многозначительно курил в печку, смотрел на дым, сползающий в пламя (отблески которого странно алели на кончиках мочек его ушей), молчал…
И она молчала. Ничего про анализы не сказала, просто прижалась к нему в супружеской постели так, что он уже не смог от нее отлепиться, пока не сжал как пружину, не смял, не скомкал ее, как накрахмаленную скатерть, и не накачал до последнего предела собой, спокойной своей уверенностью, пока она не затрепетала, не выгнулась в противофазе…
Так, собственно говоря, Лидия Альбертовна и началась. С горем пополам. Неназванное не существует. Опухоль появилась вместе с диагнозом. Ребенок возник вместе с болезнью. Он рос в утробе матери.
Точно так же, росли, делились и разрастались раковые клетки. Плод рос, и смерть росла. Набирала вес. Плотность. Объем. Боль.
Они точно соревновались, кто кого, успеют ли. Успеет? Мать не радовалась новой жизни; одной рукой она держалась за вспухающий живот, другой – за раскалывающуюся голову; головокружение уже не казалось приятным; оно окружило стеной, каруселью, выматывая до последнего предела, расползаясь по космическим просторам замерзающего (если не топить) под утро воздуха; давило на глаза и выдавливало частички жизни, осыпающейся на скоромные плетеные половицы.
Муж не знал, спокойно спал себе после работы и пах особенно нежно.
Во сне он походил на покойника: черты его лица резко очерчивались, из взрослого лопоухого мальчишки он превращался в чужеродного старикана, из носа которого торчали волосы.
Точно в него, мертвого, уже забрались тараканы, нагло выставив наружу чувственные усики.
Иногда жизнь побеждает смерть. Правда, ненадолго.
Когда мама разродилась дочкой, дни ее оказались сочтены. Точно передав эстафету, она потеряла всякий интерес к жизни. Навсегда отвернувшись к стене. Кажется, она даже ни разу не покормила девочку
Лиду и не знала, что дочку назвали так, а не иначе. В общем, сдалась окончательно и бесповоротно. Может быть, пока Лида жила внутри материнского тела, она, донор, подкармливала своды этого умирающего организма и стоило Лиде выйти на свет, жизнь ушла из него вместе с ней?
Лидия Альбертовна очнулась от полудремы, в которой она чувствовала тепло печки, видела сидящего перед огнем отца, чувствовала запах его крепких папирос… В гулкой пустоте залов звучали бетховенские квартеты, сочились из динамиков, спрятанных по углам, убаюкивая смотрительниц, – какая же все-таки этот ваш Бетховен, напасть!
Торопливо стала собираться домой, время истекло: пора… Мелкими перебежками до трамвайной остановки возле сквера оперного театра, волнительная посадка в вагон (необходимо занять место, лучше одиночное), долгая дорога через весь город домой.
Дождь или мокрый снег превращают практически любую улицу в блестящий рассыпчатым восторгом бульвар Капуцинок кисти Камиля Писарро.
Особенно если смотреть на все это смазанное великолепие через трамвайное окно.
Резкость очертаний растворяется в жадном до человеков кислороде, перекрестки и вегетативные улицы, уходящие в стороны, становятся значительными, исполненными тайных смыслов, такими же волнующими, как ступни у эрмитажных атлантов.
В липком свете тусклого трамвайного зрения Лидия Альбертовна съеживалась, сворачивалась, что желток-белок. Чтобы жизненная энергия не уходила, руки и ноги в общественном транспорте нужно держать в скрещенном состоянии.
Вагон, следовавший по третьему, что ли, маршруту, огибал угол возле филармонии и, выезжая на мост, высекал искру, скрипя о поворот.
Позади осталась картинная галерея, впереди, за рекой, маячил родной чердачинский цирк и "Зеленый рынок" напротив.
Алсу пела на всю рыночную остановку, и к голосу ее примешивался расчетливый привкус жареного мяса.
Скорее всего, шашлыка.
Утюжок вагона дернулся, точно проснулся, перепорхнул из правой руки в левую; поплыл далее.
Есть в общественном транспорте магия и тайна – почти вся душа городская в массовых этих перевозках, собственно говоря, и сосредоточена.
Особенно это касается городов, где метро имеется. Мне кажется, оно самым непосредственным образом связано, например, не только с эпидемиями гриппа, но, скажем, с количеством одиночества или самоубийств.
Наземный транспорт поспокойнее будет. Трамвайные рельсы наводят на мысль о кругах вечного обращения. Убежавший вагон никогда не оказывается последним, – следом же обязательно подтянется еще один, и еще. Еще. Необходимый, как инсулин. Если уже поздно и трамвай не придет вечером, он прогремит железными боками утром соседнего дня.
Время должно восприниматься нами циклично, ибо необратимость времени непереносима.
Отчего это так выходит, что именно связи между разными людьми и местами обладают странной, необъяснимой наполненностью?
Притягательностью?
В Чердачинске метро не было, и слава богу. И без него всякого добра хватает. В Чердачинске облака странные – то шибко низкие, таранящие, давящие, в глаза заглядывающие; а то – разлетающиеся вверх к вершинам бесконечности, аж дух захватывает.
Особенно разительна вся эта переменная облачность осенью.
Какое уж тут метро!
В пути Лидия Альбертовна любила пережевывать случайные поэтические строчки: ритм стиха ловко накладывался на перестук колес и паузы остановок, вызывая эротические (на самом деле), ощущения. Правда,
Лидия Альбертовна этого не понимала, просто ворожила неосознанно.
В сущности Лидия Альбертовна не была пожилой или даже старой.
Зрелость только-только закончила трудиться над очертаниями ее тела и неповторимостью лица. Между тем в глубине души она все еще оставалась подвижной и податливой для перераспределения акцентов и узнаваний себя и мира.
Конечно, Лидия Альбертовна, уверенная, что спит, действительно спала. Но мозг ее не спал, постоянно вырабатывая вязкое вещество ожидания.
