Сана мечтает съехать, но зэ-пэ смеется над ней — конверт за конвертом: с такой зэ-пэ светит лишь подстольная[4] конура в получасе, как говорят они, пешкодралом от жэ-дэ: все это, впрочем, не ново — Сана дважды стояла одной ногой замужем, а потому предпочитает проституцию социальную — генитальной. Одиночество — вот и все, в сущности, что ей сейчас нужно: они в этих случаях советуют представлять комнату…
Сана проходит в «зал» — старуха, как всегда, насвинячила: да, собственно, чего ждать от человека с таким диагнозом?.. Ничего, ничего нельзя ждать от человека с таким диагнозом — с другим диагнозом, впрочем, тоже: от другого человека с другим диагнозом вообще ничего ждать нельзя — вот Сана и не ждет, изо всех сил не ждет П.
Сана знает кое-что о «пилюлях счастья», однако П. не готов, не готов к пилюлям — лишь на миг умолкает мозг его, на один миг лишь: трупики мыслей привычно множатся с невероятной скоростью: вдруг тебе не понравится?.. вдруг мы все испортим?.. Сана отворачивается: Сане, конечно же, не понравится, если он просто обнимет ее — даже наверняка! Сана смеется и жмет руку П.: мягкую, теплую — чужая роскошь ладонной нежности! — а потом, уже дома, разглядывая себя в зеркале, равнодушно отмечает, что vsё eshё xorosha: впрочем, шмотки из секонд-хэнда, стильные шмотки второй свежести, шмотки «с барского плеча» скроют через минуту и грудь, и наглую ложбинку на шее, и тонкую полоску межножья, куда заплывешь раз — и уж не вынырнешь, пропадешь. Вот П. и боится, у П. ведь семеро по лавкам — ну, пусть не семеро, пусть двое, мальчик и мальчик, десять и восемь… а еще жена Женя, оговаривается он, жена Женя (подвид), живущая, разумеется, «только ради семьи»… Сана не комментирует: Сана видела эту ж. (крашеная блондинка в унылом брючном костюме — и шарфик на шее, безвкусный, нелепый, никчемный, глупо-розовый, до тошноты: глупо-розовый): видела на выставке, на его, П., фотовыставке… О, Сана знает: нужно «всего лишь» отпустить ситуацию, позволив событиям течь, как им заблагорассудится, однако сегодня, почему-то именно сегодня сделать это невероятно сложно. Parnei tak mnogo xo-lo-os-tix, мамадорогая, когда-нибудь Сана точно разобьет этот чертов ящик — возьмет топор, и разрубит, разрубит!.. — «И-иди кинцо смотреть, кинцо хорошее…» — a ja lublju zhenatоgo, не смешно.
Сана заглядывает в кухню — сестрица-крольчиха ковыряет в носу и блаженно лыбится: мамадорогая, чем думала ты, скажи-ка, чем думала ты, раздвигая ноги в январе тысяча девятьсот семьдесят неважного?.. Сана, конечно, понимает, почему ее тянет к П. — он похож на отца (к черту «комплекс Электры», к черту) — ни прибавить, ни убавить, похож на отца, да, а она, Сана, она ведь действительно любила его и даже, помнится, готовила для «его жены» — а теперь подарим нашей милой ма… — отравочки. Воспоминание пронзило в одну из ночей, когда старуха зычно и не без удовольствия портила воздух — э т о, как ни странно, походило на стук метронома: прук-прук, пдррук-пдррук, и снова — прук-прук… Сана выскользнула из постели: курить, detka, курить — да и какие у тебя варианты! «Первый закон ям: если ты в ней, то перестань копать», «Если чего-то не делать нельзя, постарайся делать это пристойно» — откуда это, откуда, кто-нибудь скажет, нет?.. Какого лешего?..
Когда Сане было пять, она прятала пузырьки, накрытые кусочками целлофана и обвязанные у горлышка разноцветными мулине, в старых «посылочных» коробках, хранившихся в чулане: это были ее яды, яды, предназначенные для «жены отца» — чем не репетиция Медичи? Вот малышка растирает игрушечной своей ступкой красный перец и листья фиалки, вот набирает в пипетку зеленку, вот наполняет флакончик из-под ужасных духов «Наташа» марганцовкой, а потом бросает туда иргу, принимая ее за волчью ягоду… Жить, зная о возможности возмездия, становится куда как легче, ведь если «его жена» умрет, его уж точно у нее не отнимут — занебеснутые рекрутёры, впрочем, распорядятся иначе.
Сана одевается: пора тащиться в конторку, пока хрюкающим на другой планетке респектабельным свиньям не пришло в голову заняться плановым (кризис, разводят они копытцами) высвобождением персонала. Сестрица-крольчиха смотрит на Сану, застывшую в дверях, тусклыми своими глазенками и зевает, обнажая давно не чищенные зубы: сестрица-крольчиха уже долго играет с бутылочкой из-под соевого соуса — туда-сюда, туда-сюда! Напальчник, лежавший на столе, тоже идет в дело — сестрица-крольчиха ловко приспосабливает его для своих нужд: гы, горланит она, гы-ы! Бутылочка из-под соевого соуса замирает и подпрыгивает: гы, гы-ы! Сана выталкивает мать в коридор-кишку и, загораживая проход, кричит: когда ты мылась последний раз, когда мылась?.. Сану подташнивает: она отпускает дверь и оседает. Гы-ы! Гы-ы! Старуха вырывает из рук крольчихи бутылочку и, что есть сил, колотит по голове. Крольчиха визжит: да-ай, да-ай, гы-ы!.. А-а!.. А-а!.. За что-о-о-о, ма-ма?!..
Сана не хочет вызывать у двуногих жалость: чего-чего, а «чувства глубокого удовлетворения» от потирания потных рук при виде возможной ее робы она им не доставит. Правда, если бы Сану спросили, кому — им, едва ли она ответила б хоть сколько-то внятно. Возможно, впрочем, перед глазищами и мелькнуло б несколько силуэтов (скажем, светловолосой дамы — ну, той, с улыбочкой), но и только. Goreotuma! Они, видите ли, существуют — далее корпостилёк от холдинга Brain Washing&K[5] и ООО «Pidriz», страшилка регрессионного гипноза[6] фьюче-пипл[7] — «ради содействия формированию преуспевающего и стабильного российского общества», бла-бла; им, конечно же, нет дела до прибыли: они успешны, гуманны, адекватны — они, продвинутые и толерантные, даже исключили из лексикона такое понятие как «человеческие ресурсы».
Чтобы не уметь от рождения радоваться простым вещам, а потом вдруг, после «второго рождения», обучиться сему ремеслу, необязательно ломать конечности или балансировать на грани. Чтобы не уметь радоваться их простым вещам, достаточно иметь другую частоту вибрации, и с этим у Саны все в порядке. Непорядок с другим: которую уж ночь нацеливают на нее русалки мощные эрегированные хвосты, которую уж ночь поют ей свои песни, которую уж ночь — не пора ли в больничку? — цепляются за нее длиннющими своими пальцами… «Асум выд ярохо мо![8]» — просыпается Сана с криком, и «Внутренняя сторона ветра», падая, открывается на истории Геронеи Букур: «Женщина в первой половине своей жизни рожает, а во второй убивает и хоронит себя или своих близких. Вопрос только в том, когда начинается эта вторая половина».[9]
Со времен ладных похорон (гроб не перевернулся, могилу выкопали споро, никто до беспамятства не напился) прошло сорок дней, и Сана побежала с утра пораньше не «на кладбище», но именно что к отцу, к новому его дому, а когда восемь нежных ирисов почти эротично разлеглись на могиле и та, казалось, вот-вот не выдержит, Сане стало совсем уж тоскливо, и она подумала, что даже цветы не может выбрать «приличные», а потом снова не заплакала — да лучше б они ее душили, эти слезы!.. Ан нет: одна лишь тяжесть, сдавившая солнечное сплетение, и душила, а потому на поминки (ужасное, ужасное слово) ноги не шли.
Звонок глух и похож чем-то на тот его кашель (опять кажется?). Сана проходит в большую комнату: серия «н «Спартак-чемпион» — звук, впрочем, этично приглушен… Сана хочет размозжить телевизор, но вместо этого негромко здоровается и, чувствуя чудовищную неловкость, садится, ловя на себе взгляды: палитра от вялого интереса до легкого раздражения.
Ей предлагают калории — на одноразовой тарелке картошка, курья нога, винегрет, хлеб: съешь, кажется, кусок, и подавишься: «Ка-аму салата? А-атличный салат!» — поминальные разносолы, томящиеся между теплым кагором и ледяной водкой, кажутся издевкой: отец не пил, питался скромно — нет-нет, он никогда не купил бы вот эту рыбу, или вон тот сыр; неужто всё смолотят, думает Сана, поднося к губам кагор, но вкуса не чувствует. «А покойник пожрать-то любил!» — пыхтит горбоносый сосед, отправляя в пасть шмоток мяса: Сана не помнит, когда именно залепила ему пощечину — до того как сдернула скатерть?.. после?.. Не помнит.
Отвернувшись к стенке, она долго изучает рисунок обоев. Впрочем, не столько, сколько могла б: надо платить по счетам через апгрейд «устала», «не могу», «нет смысла» или «пошли к черту», а значит переводить. Или, что хуже оплачивается, механически исправлять «а» на «о», тире — на дефис и обратно, а потом, хоббит, когда из глаз посыплется песок… не думать, не думать! «Давно покончено с жидкими тусклыми прядями… нет больше бледной, без следов макияжа, кожи…» — да неужели так до конца? Не думать, не думать нон-стоп: «Волосы ложатся теперь ровными прядями, а некогда мышиный цвет замаскирован всеми оттенками меда и караме…». Сана обрывает фразу и оборачивается: странно, опять показалось… она сохраняет файл и ложится на пол: xn + yn = zn при условии, что степень n равна двум. Но если n больше двух? При n больше двух уравнение в целых числах не имеет решений… А может, она, Сана, и есть это целое число? Может, именно ее n больше двух? Значит, это ее уравнение не имеет решения и винить некого?.. «God wants all human beings to be saved»[10] — переводит она бесплатно на автомате, не понимая, откуда взялась эта брошюра. — «Хочешь услышать истину о Боге и личном спасении? Приходи на христианское богослужение!» — впрочем, как и та: «Хочешь подняться над земными заботами? Обеспечь волосам глубокое увлажнение!» — латиница-кириллица-латиница-кириллица… замолчи, заткнись, пропади!.. На двенадцати дубах Разбойник гнездо себе свил, за десять верст его посвист слышен!
