Мысли о троих братьях сопровождали ее, пока она толкала тележку вдоль полок супермаркета и пыталась припомнить, какие продукты остались дома в холодильнике. И еще она думала о молчании. В первый день Рождества.
Молчание это она приняла за судорожные попытки наладить разваливающуюся жизнь. Разговоры о погоде и температуре! Не сразу она поняла, что это — способ выжить, обходя разговорами главное. Так они создают собственную реальность. Того, о чем не говорится, попросту не существует. Ее отец продолжал называть старика отцом, да и сама она заодно со всеми продолжала считать его дедушкой. А дедушка не возражал, довольствуясь тем, что, вероятно, впервые в жизни смог высказаться.
Турюнн нагрузила тележку продуктами и неожиданно решила еще заполнить кормушку для птиц. Она представила себе отца, который через несколько часов окажется в одиночестве за кухонным столом и будет разглядывать двор за белой нейлоновой занавеской.
Она купила четыре упаковки корма для синиц и несколько пакетиков орешков, как и корм, упакованных в зеленую сетку. Затем она связала корм бечевкой и прикрепила кнопками к дереву, пальцы успели онеметь на морозе. А в саму кормушку насыпала черствых крошек.
— Не забывай добавлять хлеба в пустую кормушку, — сказала она. — Воробьи садятся на нее, когда клюют. Только синицы могут угощаться на лету.
Она посмеялась, но смех показался ей самой фальшивым. Она отправлялась домой, в Осло, к своей работе, уезжала с этого хутора под Трондхеймом, о котором еще две недели назад не имела ни малейшего представления. Другая жизнь, можно даже сказать, другое время. А послезавтра — Новый год.
— Ты же позвонишь, — сказал он внезапно осипшим голосом, она прекрасно понимала, что птицы его мало заботят. Даже не оборачиваясь, она знала, что он пинает снег деревянным башмаком, скорее всего, правым, и свежая пороша легко прилипает к серым шерстяным носкам, с которыми он не расстается.
Она придавила последнюю кнопку к дереву и вдруг вспомнила, как люди отравляют деревья, вбивая в них медную проволоку.
Возможно, в кнопках тоже содержится медь, и, значит, она отнимает жизнь у единственного дерева во дворе, а еще у домового, потому что тот живет под деревом и умрет вместе с ним.
— Конечно, я позвоню. Сразу, как приеду, — сказала она, прекрасно понимая, что речь совсем не об этом.
— Погоду обещают отвратительную. А ты полетишь, — сказал он.
— Да все будет хорошо. Не волнуйся.
Плотно упакованный в зеленое корм для синиц неподвижно повис на стволе, больше заняться было нечем, и ей пришлось обернуться. Он стоял, как она и думала, в полукруге отброшенного правым башмаком свежего снега, руки в карманах каких-то клетчатых шерстяных брюк, вязаная кофта болтается на худом теле, которому через четыре года исполнится шестьдесят. Ее отец. Трудно в это поверить.
— А ты когда-нибудь летал?
— Ну да, — ответил он.
Он подошел к кормушке и покрошил еще хлеба, крошки полетели на снег, проваливаясь в него и оставляя за собой голубые ямки. Острые локти торчали под курткой, слишком свободной спереди и короткой сзади, протертые дыры на рукавах выставляли напоказ клетки на фланелевой рубашке. Свитер. Надо ему связать хороший шерстяной свитер и заставить его носить постоянно, а не только по праздникам. «Но что толку уговаривать по телефону из Осло, — подумала она, — здесь, на хуторе, все хорошее привыкли прятать и беречь на случай, который никогда не наступит».
Ему будет так чудовищно одиноко в обществе старика, постоянно сидящего у телевизора. Зато у него есть свинарник. «Ведь у него остаются свиньи, — подумала она. — Надо напомнить ему о них, о том, что они стоят и дожидаются его в свинарнике».
— Летал туда и обратно в Северную Норвегию, когда служил, — сказал он.
Он перестал крошить хлеб, отряхнул руки и снова сунул их в карманы, посмотрел на небо.
— Я совсем забыла. Конечно, ты летал, — сказала она.
— «Геркулесом». В этом самолете стоял чудовищный грохот. Я там чуть до смерти не замерз. Мы летели так медленно, казалось, вот-вот упадем.
Она могла бы к этому многое добавить, прямо сейчас, сказать, что там, на Севере, ее и зачали во время увольнительной. Там он был с девушкой по имени Сисси, которая потом проделала долгий путь на хутор Несхов, беременная, чтобы женщина, ее возможная будущая свекровь, грубо выставила ее обратно.
— Я еще и вам купила всяких вкусностей, не только птичкам, — сказала она.
На какое-то время все замерло. Они стояли. Смотрели друг на друга. Она глубоко вздохнула, над горами и фьордом к югу стелился утренний свет, солнце пряталось в розово-голубой морозной дымке. Как бы ей хотелось сейчас оказаться в своей машине с полным барахла багажником, подъезжающей к какому-нибудь городку под Осло.
— Жалко, что ты уезжаешь. Январь всегда месяц противный и долгий. А в этом году будет еще длиннее.
— Не для тебя одного. Январь никому не нравится, — сказала она.
— Счета, и годовой баланс, и прочая мерзость. Хотя Эрленд и датчанин… Брр, ну зачем?!
Эрленд и Крюмме дали ему денег, заставили его их взять, хотя он упорно отнекивался и всерьез разозлился. Это было вечером на третий день после Рождества, после похорон, Эрленд выпил лишнего и сказал, что хочет оставить двадцать тысяч. Мог бы подождать до следующего утра, но у Эрленда язык бежал впереди мыслей, к тому же он очень хотел быть хорошим. Крюмме успокоил всех, сказав, что деньги пойдут на сам хутор, а не на людей, здесь живущих. Туру надо только использовать их разумно.
— Подумай о хуторе, — сказала она. — Как Крюмме и сказал. Все будет хорошо. Можешь покрасить сеновал весной, заменить разбитые стекла.
— Как же! Деньги, скорее всего, пойдут в зерновую фирму и Рустаду.
— Рустаду?
— Это ветеринар. Я обычно с ним работаю. Мне нужно осеменить свиноматок и кастрировать поросят. И кормов скоро надо будет прикупить.
— У тебя и на покраску денег хватит. А я буду звонить. Интересно будет узнать, как там новый помет, какими родятся поросята. Буду скучать по твоим свинкам.
— Правда?
— Конечно!
— Тебе же, небось, хватает собственной работы.
— Ну, это не одно и то же, — сказала она. — Больные кошки, собаки, попугаи и черепахи. Разве это может сравниться с ощущением, когда чешешь Сири за ушком? Я зауважала свиней. Они — совсем не то, что морские свинки и мордастые щенки.
Она сказала это искренне, не просто чтобы его порадовать. Она полюбила его свиноматок весом в четверть тонны, тепло и бодрое настроение в свинарнике. Общение со скотиной, которая так много отдает, а требует взамен всего лишь еды, тепла и заботы. А еще они все такие умницы, и у каждой свои особенности, своя гордость и нрав. А новорожденные поросята такие милые, просто трудно поверить, что в одно мгновение они превратятся в громоздкие туши.
Он покачал головой, усмехнулся сжатыми губами и втянул воздух носом.
— Да уж! Морские свинки. Никогда не видел живой морской свинки. Как ты смешно рассказываешь о работе, — сказал он. — Подумать только, люди тратят деньги и оперируют морских свинок!
— Они их любят. Особенно дети. Они рыдают в голос, когда приходится усыплять их морских свинок или крыс.
— О господи! Крысы! Неужели кто-то добровольно?.. Ну да, я понимаю, дети… Я сам умудрился приручить белку, когда мне было лет восемь-девять. Она утонула в компосте. Я был совсем еще ребенком. А собаки? Помнишь, ты рассказывала о людях, которые потратили около тридцати тысяч на собаку. Ездили в Швецию и ставили ей… новые суставы, да?
— Да-да. Новые суставы. У нее была дисплазия тазобедренных суставов. И пришлось бы ее иначе усыпить, а ей было всего три года.
— Но тридцать тысяч! На суку, которая сама не приносит и ломаного гроша!
— Домашние животные — это совсем не то, что скотина, знаешь ли. Кстати, собака и тебе бы не помешала. Неплохая компания. Она бы повсюду за тобой бегала и…
— Только не сейчас. Нет, мне хватит свиней. Их общество меня вполне устраивает, — сказал он.
— Но ты же понимаешь, о чем я… Тебе будет тоскливо. Тебе и… твоему отцу.
— Ах, ему…
Он шмыгнул и вытер нос тыльной стороной ладони.
— А вы с ним говорили? — спросила она. — После Рождества? Наедине?
— Нет.
— Но ведь хутор теперь наконец-то перепишут на тебя.
Он не возражает?
— Да нет.
— Может, когда вы останетесь вдвоем, вы сможете…
— Здесь тебе не Осло. Тут о таком не говорят. И хватит об этом, — твердо произнес он.
— Но я хотела только сказать, что…
— Ох, нет, тут слишком холодно, — сказал он привычным голосом. — Мы успеем попить кофе до вашего отъезда?
Через час маленький «фольксваген», арендованный Крюмме в аэропорту, был забит до предела. Турюнн заскочила в гостиную к дедушке уже в куртке и сапогах, делая вид, что очень занята. Она уже давно оттягивала прощание, делая вид, что они просто пьют кофе, хотя Эрленд носился вверх-вниз по лестнице, выбегал во двор к машине и собирал вещи в последнюю минуту.
