Мяч попал в сетку. Партия была проиграна.
– Извини, Лайша.
Когда Лиз и Дональд, перепрыгнув через сетку, подошли к ним, он криво улыбнулся.
– Вы все становитесь слишком сильны для меня.
Дональд посмотрел на него взглядом студента-медика, который уже начинает видеть слишком много, и сказал:
– Вы ведь так до конца и не оправились после вашего гриппа, мистер Белфорд.
– Я совершенно не в форме, – сказал Мартин в свое оправдание.
– Вовсе нет. Если бы только…
Мартин повернулся и пошел к дому. Это постоянное «если бы только…» начинало действовать ему на нервы. Как-нибудь утром он договорит за Дональда: «Если бы только я был на двадцать лет моложе!»
Элис ходила по саду с корзинкой для цветов и секатором, прислушиваясь к ударам мячей на корте. Хотя она срезала цветы уже больше часа и наполнила три корзинки, у нее было такое ощущение, будто она в саду совсем недолго. Она не знала большего удовольствия, чем срезать цветы в бодрящей прохладе утра, когда влажная земля благоухает под солнечными лучами и в воздухе мешаются бесчисленные ароматы, единственные и неповторимые: пряная ронделеция, магнолия, душистая, как старое вино, ирисы, гиацинты! Какое прекрасное время года – весна!
Она остановилась, прислушиваясь к веселому стрекотанию сорок на пахнущем лимоном эвкалипте, к щебету ласточек, стремительно ныряющих под карниз гаража, где они вьют гнезда из года в год.
Стук теннисных мячей, голоса, доносящиеся с корта: Мартин объявляет счет, Лиз смеется, Лайша огорченно вскрикивает, а Дональд вопит, торжествуя победу. Знакомые звуки и запахи, будящие чувства, которые ей не хотелось анализировать. Разве мало этого сентябрьского утра, сияющего воздуха и паутины с радужными каплями росы?
Ли-Ли осторожно пробиралась по мокрой траве, отряхивая шоколадные лапки, и возмущенно мяукала. Она умоляюще подняла на Элис раскосые голубые глаза, и Элис проворковала:
– Иди, иди к мамочке!
Ли-Ли прыгнула, миг повисела на комбинезоне Элис и перебралась к ней на плечо, мяукая благодарно и требовательно все на той же пронзительной сиамской ноте. Обе они любили эти утренние минуты, когда досады и раздражения минувшего дня успевали за ночь утихнуть, а новые еще не пришли им на смену.
Сад был охвачен буйной вакханалией цветенья, но без очков Элис не различала отдельные цветы, а надевать очки ей не хотелось, потому что они лишали мир колдовского очарования. Она ощущала тайное, почти чувственное наслаждение, когда стояла вот так и видела перед собой белые, розовые, лиловые и зеленые облака – цветущие сливы, вишни, азалии и глицинии на фоне темной глянцевой зелени камфарных лавров.
О, она видела достаточно хорошо для того, чтобы срезать самые красивые розы, самые пышные гвоздики и левкои, для того, чтобы отыскивать последние ирисы и первые азалии… Прикасаясь к стеблям, листьям и лепесткам, вдыхая их нежные несхожие ароматы, она испытывала особое, глубокое удовлетворение. Лучше всего она чувствовала себя именно в саду, и ей было приятно, когда про нее говорили, что она «садовница милостью божьей». Лиз смеялась, не видя за этим ничего, кроме красивой штампованной фразы. Но ведь что такое штампованные фразы, как не истины, которые сами мы не умеем облечь в слова?
Но надо торопиться, пока не пришел Старый Мак. Лиз права: когда кто-нибудь из них срезает цветы, Старый Мак ведет себя так, будто это его режут по живому телу.
Элис надела свои двойные очки, оглядела корзину, и в ней волной поднялась радость: теперь, когда она видела каждую росинку и каждый лепесток, это богатство подробностей доставило ей новое удовольствие. И цветы – все до единого – были без малейшего изъяна. Ведь она срезала их для дня рождения Розмари. Только бы Лиз и Лайша опять не были с ней грубы! Они стали такими нетерпимыми ко всем, кто не разделяет их взглядов.
На фабрике по ту сторону железной дороги заревел гудок. Четверть восьмого!
Элис торопливо вернулась на кухню, поставила цветы в ведро под раковиной и накрыла их намоченной салфеткой. Потом нарезала шесть апельсинов, положила их в соковыжималку и проглотила набежавшую слюну, когда брызнул сок.
Голоса молодых Манделей, прощавшихся с Мартином и Лиз, вдруг вызвали у нее чувство, слишком смутное, чтобы его можно было назвать воспоминанием, но тем не менее оно сдавило ее сердце, как соковыжималка – апельсины.
Ее взгляд упал на календарь, и, вздрогнув, она вспомнила, что десятое – день рождения Реджа… Реджа, ее жениха, которого у нее отняла война…
Она прогнала это воспоминание. Что толку вспоминать?
Когда Мартин и Лиз влетели в кухню, Элис ставила стаканы с соком на стол. Это была самая счастливая минута ее дня. Ей нравилось смотреть, как Мартин, обычно такой торжественно серьезный, оживляется после тенниса, пьет с Лиз сок, улыбается ее шуткам и весело спорит, когда она слишком уж преувеличивает, рассказывая об их утренней игре. Ей нравилось смотреть на раскрасневшиеся щеки Лиз, на смеющиеся щелочки ее сияющих карих глаз. Только в эти минуты она еще могла тешить себя иллюзией, будто дочь ее брата – и ее дочь.
Она поторопила их пойти переодеться – не то они опоздают! – и принялась за дело.
Элис часто жаловалась, но на самом деле (хотя она никому не призналась бы в этом) ей нравилась утренняя спешка, нравилось ощущение, что она работает наперегонки со временем. Именно тогда она чувствовала себя ближе всего к ним, знала, что она им нужна. Готовя завтрак, она слышала у себя над головой их шаги, потом раздавался стук двери в ванной, и эти давно знакомые звуки подсказывали ей, что пора бросить грудинку на сковороду, или положить отбивные на рашпер, или опустить яйца в кастрюльку, чтобы все было готово как раз в ту минуту, когда Мартин войдет в столовую.
Этот привычный ритуал складывался постепенно – с того дня, как умерла их мать, а через неделю после нее – их старая экономка миссис Бенсон. Они не сумели найти никого подходящего, и Элис заявила: «Мне легче все делать самой, чем тратить полжизни на то, чтобы объяснять бестолковой женщине, что делать, а потом указывать, как плохо это сделано. Я сама со всем справлюсь, если мы найдем приходящую прислугу».
И с тех пор в их доме сменилось много пожилых женщин самых разных национальностей, слившихся в общем названии «новоавстралийцы» – симпатичных и малосимпатичных, умелых и неумелых.
Новая роль дала Элис долгожданный повод модернизировать кухню, и вот теперь она с удовольствием обвела ее взглядом: белизна, голубизна, хром. Да, ее кухня ничуть не уступает тем, что она видела на глянцевых страницах многочисленных женских журналов – английских, американских и австралийских, – которые она выписывает, и у нее есть все новейшие приспособления, пусть даже она ими не пользуется.
Стук в дверь заставил ее отойти от плиты.
– А! Доброе утро, Мак! Чудесный день, не так ли? – заискивающе сказала она, виновато вспоминая про цветы под раковиной.
– Здрасьте.
Старый Мак не любил лишних слов. Лиз как-то сказала, что он пребывает в чудесном безмолвии мира цветов.
– Письмо. От Младшего Мака. Лиз, – разрубил он фразу на три куска.
Элис неохотно взяла протянутое письмо.
– Хорошо, Мак. Я отдам ей за завтраком.
Он пошел к двери, а когда она сказала:
– Я потом объясню вам, что нужно будет сделать.
Он обернулся и поднес палец к шляпе.
Его худое лицо морщила улыбка, смягчая резкость его лаконичных ответов.
– Впрочем, какой смысл объяснять ему, что, на мой взгляд, нужно было бы сделать, – проворчала себе под нос Элис. – Люди могут думать, будто это мой сад, но Старый Мак так не думает.
Они наняли его еще в тридцатых годах на полную неделю, и с тех пор почти ничто не изменилось: только волосы у него поседели, плечи сгорбились, и работал он у них теперь всего три дня в неделю, получая за половину прежней работы вдвое больше. Мартин объяснял ей, что три фунта в день вовсе не такая большая плата садовнику, если учесть рост стоимости жизни, но ей это казалось чем-то вопиющим.
Она повертела в пальцах конверт. Нацарапано «Лиз» – и ничего больше. Почерк Младшего Мака всегда ее раздражал. И не только почерк, но и он сам. Учится на медицинском факультете! Теперь кто угодно может стать кем угодно! Что бы сказала мама, узнай она, что детское знакомство ее внучки с сыном садовника превратится в студенческую дружбу?
Наверное, обвинила бы во всем ее, Элис, – ведь это она позволила им играть вместе, когда сын Старого Мака воевал на Новой Гвинее. Но тогда это было для нее каким-то утешением, потому что Редж служил в одной роте с отцом Младшего Мака, и наверное, они обменивались новостями, которые получали из дома.
Но к чему думать об этом? Времена переменились, и от нее тут ничего не зависит.
Элис опустила конверт в карман своего голубого нейлонового комбинезона. Это письмо испортило ей так хорошо начавшееся утро.
