Да уж, кого-кого, а ее-то никак не назовешь автором книг, приносящих утешение. Пожалуй, она, скорее, жестокая; жестокая чисто по-женски, мужчинам такая форма жестокости не по душе. Тогда с каким же существом ее лучше сравнить? Кто она на самом деле? Нет, не тюлень — это точно: ей недостает тюленьего дружелюбия. Но и не акула. Кошка она — вот кто. Большая кошка — одна из тех, кто, перед тем как окончательно растерзать свою жертву, делает паузу и поверх ее развороченного брюха окидывает тебя холодным желтым взглядом.
Внизу их поджидает та же молодая особа, которая встречала в аэропорту. Ее зовут Тереза. В Алътонском колледже она на должности преподавателя, но в комитете премии Стоуи ее роль ничтожна, ее используют в качестве девочки на побегушках.
В машине он сидит рядом с Терезой, мать — сзади. Тереза волнуется и от волнения говорит без умолку. Она рассказывает о районах, мимо которых они проезжают, об Алътонском колледже и его истории, о ресторане, куда они направляются. За это время она умудряется сделать два мышиных наскока, чтобы вырвать информацию для себя самой.
— В прошлый раз мы принимали Байет. Что вы думаете о Байет, миссис Костелло?
И чуть позже:
— А как вы находите Дорис Лессинг, миссис Костелло?
Она пишет книгу о женщинах в литературе и в политике. Летние отпуска она проводит в Лондоне, где занимается тем, что называет сбором материала. Его нисколько не удивило бы, если бы оказалось, что в ее машине спрятан магнитофон.
Таких как Тереза его мать называет золотыми рыбками. «Все считают их маленькими и безобидными, — объясняет она, — потому что каждая из них довольствуется за один раз крошечным кусочком, каким-нибудь миллиграммом живой плоти».
Агент матери каждую неделю пересылает ей кучу писем от корреспондентов, подобных Терезе. Было время, когда Элизабет отвечала на них. Она 1шсала: «Благодарю за внимание к моей особе, но, к сожалению, я слишком занята, чтобы дать исчерпывающий ответ, которого вы, без сомнения, заслуживаете». Как-то один из друзей сказал ей, что на ее письмах хорошо зарабатывают: любители автографов дают за них большие деньги. После этого она перестала отвечать.
…Золотистые искорки, они кружат в воде возле издыхающей китихи, они кружат в ожидании своего часа — того момента, когда можно будет в мгновенном броске оторвать себе малюсенький кусочек от ее плоти…
Вот и ресторан. Моросит дождь. Тереза провожает их до дверей и оставляет, чтобы припарковать машину. Несколько минут они стоят у входа одни.
— Мы еще можем отступить, — говорит он. — Еще не поздно. Возьмем такси, остановимся у гостиницы, заберем чемоданы, в восемь тридцать будем в аэропорту и улетим первым попавшимся рейсом. Испаримся еще до того, как прибудут «монтаньяры».[1]
Он произносит это с улыбкой, и она тоже улыбается, слова ни к чему, — они оба знают, что от программы не отступят и никуда, не уедут. Но потешить себя мыслью о побеге все же приятно. Шутки, маленькие тайны, как у заговорщиков, брошенное как бы невзначай, лишь им понятное слово, обмен взглядами — это их тактика, их способ сосуществования и способ дистанцирования. Он добровольно возьмет на себя роль оруженосца:
поможет надеть кольчугу, подсадит на скакуна, пристегнет к руке щит, вручит копье и отступит в сторону.
Сцену в ресторане, состоявшую в основном из диалогов, пропустим. Перенесемся сразу в гостиницу, где Элизабет Костелло просит сына пройтись с ней по списку персон, с которыми они встречались в ресторане. Что он и делает, сообщая сведения о занятии и должности каждого, — так, как будто все они сейчас перед ним: Уилльям Броутхэм-декан филологического факультета Альтоны; председатель жюри Гордон Уитли — канадец, преподает в университете Мак-Гилла, автор трудов по истории канадской литературы, писал также об Уилсоне Харрисе. Та, которую все называли Тони и которая задала вопрос о Генри Генделе Ричардсоне, преподает в Альтонском колледже, специализируется на литературе Австралии, где работала какое-то время. С Паулой Сакс мать уже знакома. Лысик по фамилии Кэрриган — романист. Он ирландец, но теперь постоянно живет в Нью-Йорке. Пятый член жюри, женщина, которая сидела за ужином рядом с ним, носит фамилию Мёбиус. Преподает в Калифорнии, издает журнал. Написала и опубликовала несколько рассказов.
— Вы так увлеченно беседовали, — замечает мать. — Она довольно красива, не правда ли?
— Пожалуй.
Мать задумчиво молчит. И вдруг:
— А тебе не кажется, что в целом команда получилась…
— Хочешь сказать легковесная? Так и есть. Тяжеловесы не принимают участия в такого рода спектаклях. Тяжеловесы сражаются с проблемами в своей весовой категории.
— Выходит, я для них недостаточно тяжела?
— Успокойся, ты — тяжеловес. Вся штука в том, что ты для них не являешься проблемой. Дашь им повод считать себя таковой — возможно, и будешь допущена ко двору. Пока же ты не загадка, не феномен, ты — пример.
— Пример чего?
— Творчества. Того, как творит человек твоего статуса, твоего поколения, твоего происхождения. Своего рода образец.
— Будет ли мне дозволено возразить? Служить образцом?! И это после того, как я всю жизнь из кожи вон лезла, чтобы не писать как все?
— На меня-то зачем накидываться, мама? Я не отвечаю за то, как к тебе относятся мэтры. Но даже ты должна признать, что все мы говорим, а следовательно, и пишем, в определенном смысле, на одном языке. В противном случае каждый мог бы претендовать на изобретение собственного языка. И по-моему, вполне нормально, когда людей больше интересует то, что их роднит, чем то, что разъединяет. Или тебе это кажется абсурдным?
Утром следующего дня Джон снова оказывается втянутым в литературный диспут. В спортивном зале гостиницы он нос к носу сталкивается с председателем жюри Гордоном Уитли. Крутя педали тренажерных велосипедов, они громко переговариваются. Полушутя Джон замечает, что мать будет разочарована, если выяснится, что премия Стоуи досталась ей лишь потому, что 1995 год провозглашен годом Австралии.
— А она за что желает ее получить? — спрашивает Уитли.
— За то, что она самая-самая, — откликается Джон, — во всяком случае по мнению вашего жюри. Не лучшая во всей Австралии, не лучшая из женщин-австралиек, а просто лучшая из лучших.
— Без понятия бесконечности не существовало бы математики, — парирует Уитли. — Это отнюдь не значит, что бесконечность существует на самом деле. Бесконечность всего лишь умозрительная конструкция. Создание человеческого разума. Само собой, мы едины во мнении, что Элизабет Костелло — лучшая из лучших. Просто мы хотели бы прояснить для себя, что это такое в контексте сегодняшнего дня.
Джону непонятно, при чем тут аналогия с бесконечностью. Ему остается лишь надеяться, что Уитли пишет лучше, чем говорит.
Реализму неуютно в обществе идей. Иначе и быть не может. Ведь в самой его основе заложена идея о том. что идеи неспособны существовать автономно, что они могут существовать лишь в облике вещей. Поэтому когда (как в данном случае) речь идет об идейном споре, реализм его инсценирует, выстраивая ряд ситуаций — например, прогулки на лоне природы, бесконечные беседы, — в которых каждый из персонажей озвучивает определенную идею, выступая, в некотором роде, как ее живое воплощение. И слово «воплощение» в этом случае оказывается ключевым. Во время подобных дискуссий идеи не парят, да и не могут парить, в свободном полете: каждая из них привязана к очередному оратору, ее озвучивающему, и представляет собой некую матрицу, составленную на основе интересов некоей группы. Тот, кто ее провозглашает, всего лишь рупор. Например, слова Джона продиктованы его заботой о том, чтобы современный читатель не воспринимал его мать как автора развлекательного чтива постколониальной поры, а слова Уитли — опасением, как бы его не приняли за старого самодура.
Ровно в одиннадцать он стучится в ее номер. Ей предстоит долгий день: сначала интервью, затем выступление на радиостанции колледжа и, наконец, вечером торжественная церемония награждения и ее тронная речь.
У нее выработана своя тактика общения с журналистами: она перехватывает у них инициативу, строя диалог из блоков воспоминаний. Она повторяла их столько раз, что иногда Джону кажется, как будто его мать уже и сама принимает все, что говорит, за чистую монету. Вначале длинный монолог о детских годах в пригороде Мельбурна (и непременно про какаду, которые пронзительно кричали в глубине сада), с небольшим отступлением по поводу того, какую опасность таит в себе представление о беззаботном существовании так называемого среднего класса. Засим следует пассаж, посвященный смерти ее отца в Малайе от брюшного тифа. Мать остается где-то на заднем плане: она играет на фортепиано вальсы Шопена. После этого, как бы случайно, повествование о том, какое влияние на ее прозу оказала музыка; далее следует кусок об ее пристрастии к чтению в подростковом возрасте — читала запоем всё без разбора. Затем она перескакивает на свое увлечение Вирджинией Вульф — это уже в студенческие годы — и говорит о влиянии, которое та на нее оказала. Затем — о кратком пребывании в Школе изящных искусств и о полутора годах в послевоенном Кембридже («Больше всего мне запомнилось, как много усилий надо было приложить, чтобы не замерзнуть»).
