Но теперь, попавший в облаву, он думал о возвращении в Париж как о единственно важном и имеющем значение. Не просто неосознанное желание, а единственная потребность, ради которой стоило жить. Возвратиться в Париж — значит вырваться из этого кошмара. От самой мысли об освобождении в груди что-то томительно сжималось. Как в детстве, когда по вечерам он нетерпеливо выжидал, пока все в доме улягутся спать, а он сможет, наконец, спрятаться с головой под одеяло и убежать от фантастических привидений, населявших темные углы его детской комнаты.
Когда немцы три часа назад задержали ею на бульваре Лафайетт, он расценил это как безопасное, но щекочущее нерпы приключение Чего ему бояться? Коммивояжер, документы в порядке И потом он не совершил ничего предосудительного, за что его могли бы задержать. Будет о чем рассказать друзьям! «Представляешь, старина, в Клермон-Ферране я попал в облаву…»
Его охватила неясная тревога: слишком долго длилось ожидание, толпа задержанных разрасталась; наступили сумерки. «А что, если расстреляют?» — мелькнула первая тревожная мысль. Даже в южной зоне уничтожали французов в ответ на действия против немецкой армии! Он старался успокоиться, подбодрить себя просто так люден не расстреливают… Заложнике» содержат в тюрьме…
«Если бы сейчас меня отпустили, я успел бы еще на вечерний поезд. И тогда в половине седьмого оказался бы в Париже».
С видимой неохотой покидали свои наблюдательные посты белокурые немки в форме. Окна с грохотом закрывались. В комендатуре зажгли свет; хмурый темный фасад, похожий на рассерженное лицо гиганта, на миг засветился яркими главами окон, но их сейчас же задернули маскировочными шторами. К ночи подморозило. Немцы включили прожектор, установленный на машине посреди улицы, и его слепящий луч, подобно яркой сатанинской метле, начал сметать в кучу задержанных при облаве.
Франсуа Бурдийа вздрогнул, тступил от дерева, у которого стоял, и наклонился над своим саквояжем.
— Эй, ты! А ну руки за голову и не дергайся!
Перед ним стоял молоденьким полицай с автоматом наготове. На вид ему не было и двадцати лет.
— Я только хотел взять кашне. Мне холодно…
Полицейский толкнул ею дулом автомата. Черный зловещей глазок уставился в плечо Франсуа. Тот хмуро поднялся.
— Но… Я просто хотел.
— Заткни глотку! — рявкнул полицейский, злобно ощерясь. — Руки! Мигом!
— Вы не могли бы немного повежливей?
— Что-о? Господин (он выговорил «госпо-о-один») недоволен? А не хочет ли господин ногой под зад?
Перекошенным ртом он цедил слова. Глумливым тон должен был доказать превосходство, дарованное ему властью и временем Угрожай человеку, который был вдвое старше и годился ему в отцы, он как бы утверждал свои вооруженный авторитет. Парня распирало от собственной значимости. Оружие в руках и право применять его возбуждали и пьянили.
Франсуа Бурдийа больше не пререкался.
Внезапно он почувствовал страх. Он явственно ощутил: никакой безопасности и законности нет и в помине. Есть только этот молодчик, поток брани и его автомат. И они-то — парень и автомат — единственный закон от низшей и до высшей инстанции.
— Это черт знает что, — пробурчал Франсуа, не замечая, что говорит вслух.
Но молоденький полицейский услышал. Он снова подошел к Франсуа Бурдийа и ударил его по лицу. Два раза. С оттяжкой, вкладывая в удар всю свою силу. И с сознанием хорошо выполненной работы отошел.
На сей раз Франсуа Бурдийа смолчал. Было уже совсем темно. Только слепящий луч прожектора да синие маскировочные огни военных машин пытались бороться с темнотой.
Франсуа Бурдийа, выбитый из колеи неожиданным ударом судьбы, не замечал немок из комендатуры, которые, закончив работу, проходили мимо него. Одна из них показала пальцем в его сторону.
— Глянь-ка на него теперь, Хельга, на своего черненького… Стоит как пень! Ни дать ни взять настоящий…
Франсуа не терпелось взглянуть на часы, но он знал, чем это могло кончиться. «Лучше не обращать на себя внимание Чего они медлят’ Если успею на ночной поезд, я смогу быть на улице Гран-Бательер в половине десятого. Иветта уже будет на работе, но я позвоню ей. В полдень встретимся и вместе пообедаем.»
Ему так хотелось верить в это!
Где-то часу в восьмом гестаповцы и офицеры полиции начали проверку документов и допрос. И это продолжалось до глубокой ночи.
— Хотел бы я знать, какой дурак это сделал! Кому это нужно, а? Одним бошем больше или меньше — какая разница? Море пригоршней не вычерпаешь…
Никто не ответил. И Франсуа Бурдийа замолчал.
Их, двенадцать человек, дрожащих от холода, бросили в тесную комнатушку в подвале роскошной виллы на улице де Руайа, где три месяца назад, после оккупации южной зоны, разместилось гестапо Почти все были молоды — старшему не было и сорока пяти. И среди них две девушки.
Одна из них, еще подросток, стройная и хрупкая, словно травинка, тихонько плакала, время от времени слизывая блестевшие в уголках губ слезы. Она смешно оттопыривала нижнюю губку, и это делало ее похожей на непослушного обиженного ребенка. Все сидели прямо на полу, согревая друг друга, и только парень лет двадцати пяти пытался разобрать надписи на стене.
— А мы не первые в этом крысином дворце, — проговорил он — Вот послушайте: «Я в руках французской полиции. Мне выбили зубы, спина — сплошная рана. Меня расстреляют, но я ни о чем не жалею…» Хотел бы я знать, за что он сюда попал, — задумчиво произнес парень.
— А вы его спросите, — с горечью отозвался Бурдийа. — Ручаюсь, дружок того, что укокошил офицера…
Он почувствовал, как кто-то тронул его за плечо, и обернулся. Высокий худощавый человек лет тридцати семи ласково смотрел на него большими глазами навыкате. Острый кадык его ходил, как маятник каких-то необычных часов.
— Возможно, его уже нет в живых, — тихо и грустно проговорил он. — Конечно, нет…
Франсуа пристыженно умолк.
Кто-то сказал:
— С их приходом в Клермоне арестовано человек сто. Они брошены в военную тюрьму на улице Пелисье. Коммунисты и… — Неизвестный заколебался. — И такие, как тот, что оставил надпись. И еще евреи…
— А теперь, — снова не удержался Бурдийа, — теперь они должны расстрелять нас, потому что мы, — он сделал жест рукой, — все арестованы как заложники. Боже мой, вы это понимаете?! — Он перешел на крик: — Мы заложники! Нас расстреляют!.. — Его душила злоба, и, переведя дыхание, он глухо заговорил: — Но почему нас, почему меня? Мои документы в порядке. Я ничего не сделал. Арестовано более ста пятидесяти, а задержали только двенад…
— Заткни глотку! — выкрикнул кто-то. — Замолчишь ты наконец?!
Бурдийа осекся. Вот уже который раз ему приказывали молчать. Но на этот раз хоть не… Он не осмелился додумать свою мысль до конца. Маленькая еврейка тихонько пошевелилась, подняла голову и испуганно спросила:
— Вы думаете, нас расстреляют?
Свой вопрос она никому не адресовала, спросила, лишь бы не молчать. Худощавый человек со странным кадыком ответил:
— Во всяком случае, не вас, мадемуазель Единственное, что с вами сделать, — что отправить в Дранси, в солдатский…
Он не договорил. Она с минуту молчала, потом снова сказала в пространство:
— Так должно было случиться. У меня как будто клеймо на лбу, а удостоверение у меня фальшивое — я купила его.
Под потолком вспыхнула электрическая лампочка в металлической сетке и сумрачно осветила камеру. Двери открылись. Ганс фон Шульц стал на пороге и, заложив руки в карманы, скомандовал:
— Aufstehen! Встать!
Он молча смотрел на них, поочередно задерживая взгляд на каждом, и те секунды, когда его взгляд останавливался на одном из них, казались им вечностью. Неожиданно он заговорил по-французски — отличная дикция с чуть заметным акцентом.
— Вчера после полудня какой-то террорист убил офицера вермахта. Вот почему вы здесь. — Ганс фон Шульц немного помолчал. Тоном, словно он говорил не с заложниками, а проводил оперативное совещание, продолжал: — Мы надеялись арестовать преступника во время облавы Мы прочесали улицу за улицей, дом за домом, мы проверили тысячи людей, задержали сто сорок и на протяжении нескольких часов допросили их. Все напрасно: преступник словно в воду канул. Тогда мы решили расстрелять двенадцать заложников. Вас!
Ганс фон Шульц сделал паузу, чтобы прикурить сигарету, и невинно спросил:
— А что прикажете делать?
Можно подумать, что, отдавая приказ о расстреле заложников, он сделал все возможное для их спасения. Отступив назад, он прикрыл двери, но снова рывком распахнул их.
— За одного немца — двенадцать французов!.. Это недорого! В следующий раз это обойдется еще дороже! — кричал он. — Намного дороже!
И с ненавистью хлопнул дверьми.
