- Да, я хочу портрет!
- А почему здесь? Приходите ко мне в мастерскую! Я дам адрес.
- Нет, здесь! - капризно сжав губы, ответила Лидия Николаевна.
- Ну что ж, здесь так здесь. Давайте попробуем…
- Значит, я вам понравилась?
- Понравились. Но должен вас предупредить: я беру дорого.
- Это неважно. Я заплачу столько, сколько скажете, если и мне понравится!
- Договорились.
Он разложил на коленях папку и несколько раз провел ладонями по чистому листу, точно стряхивая невидимые соринки, потом долго в задумчивости осматривал карандаш.
- Вы хотите, чтобы я нарисовал вас в этих темных очках?
- Нет, конечно! Я просто забыла…
- Ну, разве можно прятать такие глаза? - улыбнулся Володя. - Они у вас цвета вечерних незабудок.
- Почему вечерних?
- Потому что, когда солнце прячется, все цветы грустнеют. Как вас зовут?
- Лидия.
- Меня - Володя.
- Я знаю. Вы не похожи на остальных…
- Что ж в этом хорошего? Непохожим живется трудней. У вас есть тайна?
- Что?
- Тайна.
- У каждого есть какая-нибудь тайна…
- Нет, вы меня не поняли. Есть у вас нечто такое, что вы скрываете ото всех? От вашего мужа, например?
- А почему вы решили, что я замужем? Из-за кольца?
- Кольца? Честно говоря, я не заметил вашего кольца. Просто у вас лицо несвободной женщины.
- Почему - несвободной?
- Мне так показалось.
- Володя, вы хотите выяснить мое семейное положение или нарисовать меня? Да, я замужем. Этого вам достаточно?
- Достаточно. Но должен вас предупредить: портрет может выдать вашему мужу что-нибудь такое, что ему знать совсем даже не следует.
- У меня нет тайн от мужа.
- Не сейчас - так потом, когда тайны появятся.
- По-моему, вы преувеличиваете ваши способности.
- Я честно вас предупреждаю. Может быть, не будем рисковать?
- Нет у меня никаких тайн. И не будет. Рисуйте! - щеки Лидии Николаевны вспыхнули, а тщательно выщипанные брови гневно надломились.
- Замечательно! Ах, какие у вас теперь глаза!
- Какие?
- Цвета предгрозовой сирени.
- Все вы это выдумываете!
- Стоп! Постарайтесь не шевелиться!
Взяв карандаш в ладонь, Володя сжал его большим и указательным пальцами, потом сделал быстрое круговое движение, точно наложил надрез на бумагу, и начал рисовать, изредка вглядываясь в сидящую перед ним женщину. При этом он чуть заметно улыбался, словно всякий раз находил в ее лице подтверждение тому, что знал про нее заранее.
«Зольникова, ты идиотка! За каким чертом надо было тащиться в этот переход? Сказала бы Эдику: «Хочу портрет!» Весь бы Союз художников выстроился в очередь. Нет, все у тебя не по-людски! А зачем ты стала оправдываться перед этим рублевым гением? «Нет у меня никаких тайн и не будет!» Ты бы ему еще про свои эрогенные зоны рассказала! Встань и уматывай! Мол, передумала…»
«Ни в коем случае! Надо уважать чужой труд. Володя - человек явно талантливый и необычный. Очень даже интересно, что у него получится. А вот про то, что у тебя нет тайн, говорить действительно не следовало. Ты же умная девочка, а ведешь себя иногда как будто из пятнадцатой школы. Во-первых, его твои тайны не касаются, а во-вторых, женщина без тайны - это как… это…»
«Как любовь без минета!»
«Господи, как не стыдно!»
- Замолчите обе! - тихо и зло приказала Лидия Николаевна.
- Что вы сказали? - Володя оторвался от листа.
- Нет, я так… сама себе… - смутилась молодая женщина.
- Ясно. «Тихо сам с собою я веду беседу…» - улыбнулся Володя и снова углубился в работу.
Эту странность Лида Зольникова помнила в себе с детства. В ней как бы обитали, оценивая все происходящее, две женщины. Очень разные. Первая была самой настоящей Оторвой, и в разные периоды жизни она говорила разными голосами. В детстве - голосом Люськи Кандалиной, страшной хулиганки, вечно подбивавшей одноклассниц, в том числе и скромную Лидочку, на разные шалости. Брусок мела, пропитанный подсолнечным маслом и подложенный завучу, или мышь, запущенная в выдвижной ящик учительского стола, были ее самыми невинными проделками. После восьмого класса, к всеобщему облегчению, Люська поступила в швейное училище и исчезла из Лидиной жизни. И тогда неугомонная Оторва заговорила голосом Юлечки Вербасовой, переведенной к ним в воспитательных целях из другой школы. Юлечка в свои четырнадцать лет уже болезненно интересовалась мужчинами и однажды заманила подруг в какую-то подвальную музыкальную студию к старым патлатым лабухам. Один из них, выпив, набросился на Лиду и наверняка лишил бы бедную девочку невинности, если бы не ее отчаянные вопли и его огромный тугой живот. В результате первым Лидиным мужчиной стал - что бывает, согласитесь, не так уж и часто - любимый, неповторимый, ненаглядный Сева Ласкин. Хотя, впрочем, ничего хорошего из этого тоже не вышло…
А вот с тех пор, как Лида поступила в театральное училище, Оторва стала говорить голосом Нинки Варначевой, однокурсницы и единственной, по сути, подруги. Именно Варначева обращалась к Лиде по фамилии - Зольникова.
Зато Благонамеренная Дама (или просто Дама) всегда, с самого детства, говорила голосом мамы - Татьяны Игоревны, потомственной учительницы, женщины настолько собранной и правильной, что Николай Павлович, покойный Лидин отец, переступая порог дома, сразу чувствовал себя проштрафившимся учеником. Ему-то чаще всех и доставался этот упрек: «Ну, прямо из пятнадцатой школы!» Он страшно обижался и переживал, потому что в пятнадцатой школе учились умственно неполноценные дети. Кстати, когда Лида, вдохновленная победой в городском конкурсе красоты, объявила матери, что едет в Москву сдавать экзамены в театральное училище, расстроенная Татьяна Игоревна твердила про 15-ю школу до самого отъезда дочери. Отец на всякий случай помалкивал.
Зато влюбленный в Лиду одноклассник, Дима Колесов, твердо верил в успех задуманного. Он где-то прочитал интервью известного московского режиссера, горько сетовавшего на острую нехватку красивых молодых талантливых актрис, и считал, что именно его подруга восполнит этот бедственный столичный дефицит. Они встречались на тайной скамеечке в зарослях одичавших вишен, и Дима, сорвав неумелый девичий поцелуй, повторял, задыхаясь:
- Ты даже не понимаешь, какая ты красивая! Не понимаешь!
«А ты уверена, что у тебя есть талант?» - поддавшись материнским опасениям, выпытывала Дама.
«Не дрейфь, прорвемся!» - успокаивала Оторва.
Два эти голоса - Оторва и Дама - вели меж собой постоянный спор, доказывая каждая свою правоту, а Лиде оставалось только делать выбор, что было непросто.
Узнав о благополучном поступлении дочери (Лида очень понравилась принимавшему экзамены знаменитому актеру), Татьяна Игоревна была крайне удивлена и вместо поздравлений зачем-то стала по телефону рассказывать дочери про то, что Колесов с треском провалился в институт и теперь Димина мамаша с ней не здоровается, так как убеждена: сын не поступил, потому что голова у него была забита несвоевременными любовными глупостями. Зато Николай Павлович, игравший когда-то в студенческом театре, пришел в неописуемый восторг. Родители часто оставляют детям в наследство свои неосуществленные мечты. И напрасно.
…Через полчаса художники, побросав клиентов, сгрудились вокруг почти оконченного портрета.
- Ну и гад же ты, Лихарев! - восхищенно вздыхал псевдо-Сезанн.
Володя, побледневший и весь покрытый испариной, тихо распорядился:
- Лак!
Ему тут же подали баллончик с надписью «Прелесть». Он выпустил коническое облачко, и в воздухе запахло парикмахерской.
- А это зачем? - спросила Лидия Николаевна.
- Чтобы рисунок не стерся со временем, его надо зафиксировать.
- А почему лаком для волос?
- Для красоты. Хотите взглянуть?
- Конечно, хочу.
Володя еще раз внимательно посмотрел на рисунок и медленно повернул папку. Несколько минут Лидия Николаевна вглядывалась в лицо, живущее на бумаге. Сходство художник схватил изумительно, причем сходство это было словно соткано из бесчисленных, нервно переплетенных линий. Казалось, линии чуть заметно колеблются и трепещут на бумаге. Но больше всего поразило ее выражение нарисованного лица, исполненное какой-то печальной женской неуверенности, точнее сказать, ненадежности.
- Непохоже? - улыбнулся Володя.
- Похоже… Разве я такая?
- Да, такая. Я вас предупреждал. Давайте лучше я оставлю рисунок у себя!
«Пусть оставит у себя!» - маминым голосом посоветовала Дама.
«Щас! Может, этот Володя потом прославится. И будешь рвать на себе волосы эпилятором! Забери, но от Эдика спрячь…» - распорядилась Оторва.
