Мой сын – Торчок. Я хотел бы сразу извиниться перед всеми наркозависимыми и излечившимися от зависимости, которым доведется читать эти строки, но, при всем уважении к их страданиям и к ним самим, ничьи ломки не могут сравниться с тем, как иногда плющит моего сына. Как и любому торчку, ему безразличны нормальные способы провести время – хорошая книга, вечерняя прогулка, финал чемпионата баскетбольной лиги. Для него есть только два варианта: грудь или смерть.
– Скоро тебе откроется весь мир – женщины, алкоголь, запрещенные онлайн-казино, – пытаюсь я утешить сына. Но мы оба знаем, что, пока этого не произойдет, его будет интересовать только грудь. К счастью для него и для всех нас, его мать оборудована аж двумя. В самом худшем случае, если одна грудь испортится, запасная всегда под рукой.
Мой сын – Психопат: иногда я просыпаюсь ночью и вижу, как его крошечная фигурка трясется рядом со мной на кровати, подобно игрушке, в которой садятся батарейки. Он издает странные гортанные звуки, и я поневоле мысленно сравниваю его с Чаки из ужастика «Детские игры». Они с Чаки одного роста, с одинаковым темпераментом, и у обоих нет ничего святого. Вот что больше всего смущает меня в моем двухнедельном сыне: у него нет ни капли морали, ни единого грамма. Расизм, неравенство, унижение слабых, дискриминация – ему плевать. Для него существуют только собственные порывы и желания. Другие люди могут хоть к черту катиться, хоть в Гринпис вступать. Прямо сейчас ему угодно хлебнуть молочка или избавиться от подгузниковой сыпи, а если ради этого надо разрушить мир – дайте ему красную кнопку. Он нажмет на нее только так.
Мой сын – Еврей-Самоненавистник…
– Может, хватит? – вмешивается моя жена. – Может, вместо того чтобы взахлеб обвинять своего чудесного сына бог весть в чем, стоит заняться делом и поменять ему подгузник?
– Угу, – говорю я. – Угу, я как раз закруглялся.
Я преклоняюсь перед теми чуткими телемаркетерами, которые прислушиваются к тебе и стараются уловить твое настроение, прежде чем начать давить. Вот почему, когда мне звонит Двора из спутниковой телекомпании YES и спрашивает, удобно ли мне сейчас говорить, я первым делом благодарю ее за чуткость. А потом вежливо говорю: «Увы, нет».
– Просто я буквально минуту назад упал в яму, ударился лбом и повредил ногу, так что момент не вполне идеальный, – объясняю я.
– Понимаю, – говорит Двора. – Как вам кажется, когда момент будет подходящим? Через часик?
– Не уверен, – говорю я. – Кажется, при падении я сломал ногу, а яма довольно глубокая – в общем, я не уверен, что смогу отсюда выбраться без посторонней помощи. Все сильно зависит от того, когда приедут спасатели, и еще от того, придется ли им накладывать мне гипс.
– Может, я перезвоню завтра? – предлагает она безмятежно.
– Да, – отвечаю я со стоном. – Завтра было бы прекрасно.
– Что это за прогон насчет ямы? – с упреком спрашивает жена, сидящая рядом со мной в такси. Она немного нервничает, потому что мы впервые ушли погулять без нашего сына Льва (с ним осталась моя мама). – Почему нельзя просто сказать: «Спасибо, но я не собираюсь ни покупать, ни арендовать ваши товары, так что, пожалуйста, не звоните мне больше – ни в этой жизни ни, если можно, в следующей». Потом сделать короткую паузу и додавить: «Всего хорошего». И повесить трубку, как все делают.
Вряд ли все так тверды и грубы с Дворой и ей подобными, но я вынужден признать, что в словах жены что-то есть. На Ближнем Востоке люди ощущают свою смертность острее, чем в других местах, поэтому большинство склонно агрессивно реагировать на незнакомцев, заставляющих нас впустую тратить время, которого и так отведено немного. Я же, хоть и защищаю свое время с неменьшим рвением, всерьез затрудняюсь сказать «нет» телефонному незнакомцу. Я легко отмахиваюсь от рыночных торговцев и отвечаю отказом знакомым, которые звонят мне с предложениями. Но богомерзкое сочетание незнакомца и телефонной просьбы парализует меня: секунда – и в воображении возникает искаженное лицо моего собеседника – человека, чья жизнь полна страданий и унижений. Я представляю себе, как он стоит на подоконнике сорок второго этажа и спокойно говорит со мной по мобильному, но решение уже принято: «Еще одна скотина мне откажет – и я прыгаю». А когда на одной чаше весов лежит человеческая жизнь, а на другой – подключение к телеканалу «Скульптуры из воздушных шариков – развлечение для всей семьи!» за 9,99 шекеля в месяц, я выбираю жизнь – то есть выбирал, пока моя жена и мой финансовый консультант вежливо не попросили меня прекратить.
Так я начал разрабатывать «стратегию бабушки» – женщины, которую я породил, чтобы организовать ей десятки вымышленных похорон и с их помощью уклониться от бесплодных разговоров. Но поскольку ради Дворы из телеконцерна я вырыл себе яму и уже туда упал, бабушка Шошана в этот раз может спать спокойно.
– Здравствуйте, господин Керет, – говорит Двора на следующий день. – Надеюсь, сейчас вам удобнее побеседовать.
– Если честно, с моей ногой возникли некоторые осложнения, – бормочу я. – Уж не знаю как, но развилась гангрена. Вы поймали меня прямо перед ампутацией.
– Это займет всего минутку, – напористо поднажимает Двора.
– Простите, – настаиваю я, – мне уже дали наркоз, и доктор требует, чтобы я отключил телефон. Говорит, телефон нестерильный.
– Я попробую завтра, – не сдается Двора. – Удачной ампутации.
Большинство телемаркетеров идут на попятный после одного звонка. Те, кто проводит телефонные опросы или продает подключение к интернету, могут сделать от силы еще одну попытку. Но Двора не из таких.
– Здравствуйте, господин Керет, – говорит она, на этот раз застав меня врасплох. – Как ваши дела? – И, не успеваю я ответить, продолжает: – Поскольку вам по состоянию здоровья, вероятно, придется много времени проводить дома, я бы предложила вам подключить телепакет «Экстремальный спорт». Четыре канала, охватывающие самые разные виды экстремального спорта, от Всемирного чемпионата по метанию карликов до турниров Австралийской лиги стеклоедов.
– Вам нужен Этгар? – шепчу я.
– Да, – говорит Двора.
– Он умер, – вздыхаю я, делаю паузу и продолжаю шепотом: – Такая трагедия. На операционном столе его прикончил интерн. Мы думаем подать в суд.
– А с кем я говорю? – интересуется Двора.
– Это Михаэль, его младший брат, – импровизирую я. – Не могу сейчас говорить, я на похоронах.
– Мои глубочайшие соболезнования. – Голос Дворы дрожит. – Мне не довелось много с ним общаться, но он казался очень милым человеком.
– Спасибо, – шепчу я. – Я должен идти. Мне пора читать Кадиш.
– Да-да, – говорит Двора. – Я перезвоню позже. У меня для вас идеальное утешительное предложение.
Вчера я позвонил в сотовую компанию, чтобы поорать. Накануне мой друг рассказал, что позвонил в сотовую компанию, поорал немножко, пригрозил перейти к другому провайдеру – и ему немедленно скинули пятьдесят шекелей в месяц.
– Веришь, нет? – восхищенно говорил приятель. – Один злобный пятиминутный звонок экономит шестьсот шекелей в год!
Девушку из клиентской поддержки звали Тали. Она молча выслушала все мои жалобы, а когда я закончил, сказала низким, глубоким голосом:
– Скажите, пожалуйста, вам не стыдно? Идет война. Люди погибают. На Хайфу и Тверию сыплются ракеты, а вы думаете только о несчастных пятидесяти шекелях?
Что-то в этом было – по крайней мере, мне от ее слов стало неловко. Я немедленно извинился, и благородная Тали быстро меня простила. В конце концов, во время войны не следует держать зло на своих.
В тот же день я решил проверить эффективность ее аргумента на упрямом таксисте, который отказывался везти меня с маленьким сыном, потому что у нас не было с собой детского креслица.
– Скажите, пожалуйста, вам не стыдно? – сказал я, пытаясь цитировать Тали как можно точнее. – Идет война. Люди погибают. На Тверию сыплются ракеты, а вы думаете только о несчастном кресле?
Аргумент снова сработал, пристыженный водитель немедленно извинился и предложил мне садиться. Когда мы выехали на шоссе, он сказал не то мне, не то самому себе:
– Идет настоящая война, а? – И, протяжно вздохнув, ностальгически добавил: – Совсем как когда-то.
Эти слова – «совсем как когда-то» – крутятся у меня в голове, и я вдруг вижу ливанский конфликт[1] совершенно в новом свете. Я припоминаю свои разговоры со встревоженными друзьями о Ливане, об иранских ракетах, о сирийских махинациях и о том, действительно ли глава «Хезболлы» шейх Хасан Насралла может ударить по любой точке страны, даже по Тель-Авиву, – и понимаю, что во время этих разговоров почти у всех в глазах видел некий тайный проблеск, слышал бессознательный вздох облегчения.
Нет, дело не в том, что мы, израильтяне, тоскуем по войне, или страданию, или смерти. Но мы тоскуем по «когда-то», которое упомянул таксист. Мы тоскуем по уверенности, что настоящая война сменила многолетнюю изнурительную интифаду – период, когда все было не черным и не белым, а непременно серым; когда мы противостояли не вооруженным силам, а отчаянным юнцам с поясами шахида; когда аура отваги нечувствительно рассеивалась – и оставались только длинные очереди людей на наших блокпостах: женщин на сносях, стариков, с трудом выносящих мучительную жару.
