Детство на то и детство, чтобы верить в возможность такого рода метаморфоз, а в жизни они невозможны.
Моя мама, как это всегда с ней бывало в минуты напряженных размышлений, уставилась на ноготь большого пальца правой руки. Через секунду она принялась ковырять кутикулу, подцеплять ей одной видимые заусенцы, отгрызать их и так далее. Я смотрела на нее некоторое время, а потом ушла собирать мозаику в свою комнату. Я точно помню, что именно тогда все стало мне окончательно ясно.
Мама и папа расходились довольно трудно. В свои новые, отдельные друг от друга жизни они продирались, как босые ступни в узкие сапоги. Самое, пожалуй, дикое в таких ситуациях — это быть маленьким ребенком. Наблюдать за тем, как быстро и, главное, для тебя совершенно немотивированно самые дорогие люди вдруг становятся врагами. Как интересно меняются их лица, интонации и даже сами голоса. Поначалу это выглядит, как будто они играют, например, в магазин или в какое-то государственное учреждение, где все настроены по отношению к другим максимально враждебно. А потом папа съездил маме по лицу, и я поняла, что с играми покончено. Мама, правда, не заплакала — заплакала я, и она втолкнула меня то ли в ванную, то ли в туалет, чтобы я не мешала дальнейшему выяснению отношений. Мама в тот момент не могла плакать, она и впрямь видела в папе предателя и врага и, как комсомолка, как Ульяна Громова, бросалась в него хлесткими оскорблениями.
— Я ненавижу тебя! — кричала мама, захлебываясь. — Я мечтаю, чтоб ты сдох!
— Да пошла ты на хуй, сука! — Папа не дал так просто задвинуть себя в тень по части оскорблений. — Ты достала меня! Я убью тебя, тварь!
— Убирайся вон! — надсаживалась мама, судя по звукам, приступившая к процессу выталкивания папы за входную дверь. — Если ты не уйдешь, я вызову милицию!
Все однажды заканчивается, закончилось и это. Мама одержала верх — папа поехал ночевать неизвестно куда, а она вытащила меня из санузла и долго обнимала, сотрясаясь в рыданиях.
— Девочка моя, — всхлипывала мама, — радость моя, прости меня, пожалуйста, прости…
— Да, — тупо повторяла я, не понимая, чего она от меня требует, — да.
С Третьего кольца я сворачиваю на Трифоновскую улицу и нагло паркуюсь в трех шагах от остановки. В боковое зеркало я вижу, что по направлению к офису, но от метро идут Женя Левин и Дима Самолетов. Я выключаю зажигание, выхожу из машины и поджидаю их на тротуаре.
— О, Живержеева! — приветствует меня Женя без улыбки и тут же поворачивается к Диме: — Знаешь, почему она так встала? — он показывает на мою машину.
Дима с безразличной улыбкой внимает. Мне кажется, утром в понедельник к нему можно подойти и рассказать, как все выходные мучилась тем, куда утилизировать тело убитого в пятницу вечером любовника, и он будет смотреть с такой же улыбкой.
— Не знаю, — говорит он.
— Потому что, — Женя подносит к Диминому лицу два пальца, расставленные друг от друга сантиметров на пять, — женщинам всегда врали, что вот это — двадцать сантиметров!
— Женечка, а ты в ударе, — смеюсь я.
— Еще в каком. — Женя опускает глаза, видно, что он доволен произведенным эффектом.
Втроем мы идем к зданию офиса. Заходим в него, прикладываем пропуски к магниту у проходной, ждем лифт.
— Ты как? — спрашивает вдруг Дима. — Отлично выглядишь.
Я не нахожусь что ответить — у меня в иные моменты напрочь отказывает чувство юмора.
— Ты тоже… — зачем-то говорю я.
Приезжает самый большой лифт, в котором все стенки выложены зеркалами.
Когда мы оказываемся внутри, я приближаюсь к зеркалу и принимаюсь демонстративно прихорашиваться.
Дима и Женя следят за этим процессом.
Я смотрю в зеркало на Диму и встречаюсь с ним взглядом.
— Ну что? — спрашиваю я.
Женя хмыкает. Дима не отводит глаз.
— Сашенька, ты прекрасна, — говорит он.
Втроем мы входим в ограниченное пеналами пространство нашего офиса и одновременно — в то особое состояние, в котором любой человек пребывает на любой работе. Самолетов — редактор по фото, мы с Женей — по словам. Жизнь, к сожалению, такова, что ее приходится постоянно редактировать. Самолетов сидит за стенкой от меня, а Женя — в соседнем пенале. Кроме Жени там присутствуют Глаша Пастухова, руководитель нашего редакторского отдела (12 лет живет с туркменом, у них двое детей, и он не женится), Ксюша Чапайкина, редактор радиопрограмм (несчастная личная жизнь), Петя Ермолаев, логист (парень из провинции, скорее всего, в ближайшее время женится) и Влад (он женат).
В моем пенале самым интересным является Самолетов, сидящий за стенкой. Еще есть Люба (замужем, детей нет, но очень хочет ребенка) и Аня (во всех отношениях нормальный человек, даже сказать нечего). С Любой мы подруги, даже созваниваемся на выходных, с Аней — нет. Она приходит на работу рано, часам к 10, так же как я. Как Левин и Самолетов. Интересно, зачем мы это делаем?
— Ну чего, как выходные? — Анька отталкивается от своего стола ногами и подъезжает ко мне на кресле.
— Никак.
— Чего делала? — интересуется Аня.
— Да так, — отвечаю я, — в основном дома сидела…
— Ясно. — Аня отъезжает к своему столу.
Слышно, что пришла Глаша.
Она продолжает орать в мобильный телефон, хотя вроде как уже на работе. С двумя ее детьми мужественно сидит ее мама.
— Знаешь, что я могу сказать, — говорит Глаша в прижатый к плечу мобильный. — Это твоя дочь, и она очень на тебя похожа!
В ответ, видимо, вешается трубка, и Глаша приходит в мой пенал, чтобы справиться, что происходит, а заодно рассказать, как ей тяжко. Но как только она раскрывает рот, появляется Люба.
— Всем привет! — говорит Люба.
Мы знаем, что в выходные Люба в очередной раз пыталась стать матерью.
Мы начинаем к ней приставать, чтобы понять, что происходит.
— Пиздец происходит, девочки, — отвечает Люба, — у меня нет яйцеклеток.
— Как это? — удивляется Глаша.
— А вот так!
Некоторое время мы молчим.
— Оказывается, — говорит Люба, — их вообще ограниченное число, и тебе, Живержеева, — она переводит на меня взгляд, — я бы посоветовала заканчивать с постинором, потому что ты трахаешься с какими-то козлами, а потом пьешь таблетку и вроде как все без последствий. А однажды ты захочешь, чтобы у тебя был ребенок, и не сможешь его родить из-за ебаного постинора.
— Ну… Зачем же так? — спрашивает Глаша.
— А как? — переспрашивает Люба. — Как?
— Чего ты на Живержееву напала?
— Потому что она — идиотка. — Люба садится за свой компьютер и раздраженно щелкает мышью. — Потому что вы все — идиотки.
За стенкой тактично кашляет Дима.
В детстве я трудно засыпала. После того как мама укладывала меня в кровать, я еще часа два ворочалась, рисовала пальцем на обоях и прислушивалась к тому, что творилось на кухне. Ничего хорошего там не творилось — там орали. Особо усердствовала мама: в иные секунды ее голос переходил в ультразвуковой режим, и я переставала его слышать. Потом до меня доносился быстрый топот, короткое топтание в прихожей, и хлопала входная дверь. Это папа уходил.
Мама оставалась на кухне одна — самые тревожные минуты: она могла зайти и проверить, как я сплю. Я затаивалась в темноте. К счастью, мама заходила не так уж часто. Обычно до меня доносился легко узнаваемый плеск жидкости о стенку бокала, стук пальцев по телефонным кнопкам и мамино: «Але, привет».
Говорила она по полночи, в унизительных и обескураживающих деталях описывала недавний скандал с папой, однажды даже коротко всхлипнула и через равные промежутки времени наливала таинственную жидкость в свой бокал. Фразы повторялись так же, как возлияния. Я запомнила некоторые: «Так не может долго продолжаться», «У меня нет сил», «Одна с ребенком», «Я ему сказала, что не буду это терпеть», «Он каждый день пьяный».
Ну и так далее, все это, так сказать, давно известно.
Однажды ежевечерний (если, конечно, папа приходил ночевать) скандал на кухне смертельно нам троим надоел. Все были измотаны и порядком друг от друга устали.
Тем вечером папа вернулся в какое-то несуразное время, едва ли позже семи, и с порога протянул маме, уже вставшей в боевую позицию, тянувшую на полкило шоколадку фирмы «Lindt». Мама, однако, была не из тех, кто сдается при виде пищевых продуктов, тем более шоколад она никогда не любила.
— Что это? — спросила она и не протянула руки в ответ.
Папа стоял, как идиот, в куртке, в ботинках, обмотанный шарфом и с протянутой рукой, сжимавшей шоколад.
— Шоколадка! — Я попыталась как-то сгладить мамину суровость.
— Николаев из командировки вернулся и расплатился со мной за свои отгулы. Этим, — буркнул папа, которого мне тут же стало очень жаль.
Я ведь помнила его лицо, когда он только вошел. Он нес подарок. Интересно, на что он рассчитывал? Что все мамины обиды выльются вместе со слезинками, которые она при виде «Lindt» пустит на щеки, и она схватит дивное лакомство, съест прямо в коридоре, а потом попросит папу отнести ее на руках в спальню?
