Я бы и рад купить ей счастье. Но ее представления о достойном бытии развивались быстрей моих доходов. Все рухнуло, когда ее подруга попала в плен любовного параллелограмма. Или даже параллелепипеда. Ее муж завел подружку. Чтобы любовь и антилюбовь не аннигилировали при случайной встрече, муж купил жене домик в Лигурии. Мужу повезло с профессией, он работал банкиром. Именно в Италии, общественный транспорт в нужной степени нерегулярен и жена нипочем не приедет орать глупости о любви и предательстве, считал муж.
— Боже, как унизительно! — заплакала женщина, осмотрев небольшую итальянскую гостиную, спаленку, садик и гараж с нескромной «лянчей». Это невыносимо, когда от тебя откупаются видом на залив. Будто настоящую любовь можно измерить деньгами и виллами. Десять лет она считала этого мерзавца своим собственным. Почти уже начала ему доверять. И такая благодарность.
— Он прямо швырнул в меня и дом этот, и машину. Как он мог! — причитала женщина, тряся ключами от счастья.
Между тем муж развернулся всем своим банком в сторону любовницы. Это было невыносимо. Жена заказала обратный билет. Она уже представила, что ему скажет и какое выразительное наденет для такого случая платье. Но вдруг сама познакомилась с приятным итальянцем. Он был молод, кудряв и настоящий пацифист. Самыми важными вещами в жизни он считал солнце, море и тихий вечер в ресторане рядом с немолодой уже, мудрой женщиной. Очень позитивный парень. Под властью его миролюбия жена банкира приняла жизнь такой, какая выпала на долю. Со всеми недостатками, вытекающими из состояния мерзавца-мужа. Живет теперь в Лигурии, смиренная и непритязательная.
Люся тоже хотела бы смиряться и прощать, наблюдая закат из шезлонга над мысом Кап-Ферра. Но я, вместо понимания и помощи, назвал жену банкира шлюхой. Стыдно любить за деньги, сказал я. У меня, например, никогда не было таких женщин.
— Потому что у тебя никогда не было денег! — парировала Люся.
Она неприятно находчива в спорах. Даже странно, — добавила она, — что с моей зарплатой я до сих пор не живу в коробке из-под телевизора. Я нищеброд. А Люся сгубила себя, поскольку дура, безразличная к нищете. Когда-нибудь я пойму, какое счастье упустил. Сама же она не ждет благодарности, и терпение ее лопнуло.
— Прощай, козел! — сказала она и хлопнула дверью.
Нищеброд — это очень обидно. Я зарабатывал, как две воспитательницы детского сада. Или как половина нейрохирурга. На беду, Люся получала как целый нейрохирург. Когда мы только сходились, все было иначе. Я гонял на «мерседесе», служил маркетологом. Она же читала новости на радио за «спасибо». А иногда и без него. Знала расписание трамваев и сама себе пилила педикюр. Наверное, слишком снисходительная была у меня рожа, когда я, так и быть, на ней женился. Гордыня — страшный грех. Не прошло и года, дельтаплан моего успеха рухнул и застрял в переплетении водопроводных и канализационных труб. Я стал сантехником. Страшный удар для Люси. Сама она нипочем бы не вышла за водопроводчика. Только путем коварных интриг и предательства так вышло.
Когда выяснилось, что я наяву хожу по району в сапогах и с огромным разводным ключом — Люся напилась. От отчаяния и горя. У нее на работе была корпоративная вечеринка. Шеф устроил алкоголический конкурс. Люся приняла вызов и даже почти победила. За секунду до триумфа она сдалась и упала в крепкие директорские руки. Через минуту он и сам рухнул в объятия подхалимов. Все сотрудники в тот вечер струсили. Только Люсе нечего было терять. К тому же она занималась спортом и презирала опасность. На следующий день стала начальником смены. Через месяц — руководителем отдела светских новостей. К минуте нашего развода достигла абсолютной вершины радиобизнеса, сделалась программным директором с правом звонить Хозяину в любое время суток. Также она может обращаться к нему на ты.
Конечно, я ей не пара. Я могу в любое время суток называть на ты кого угодно и стучать ночью кувалдой по трубе. Эти широкие привилегии не очень престижны, к сожалению. И в гороскопе моем сплошные ретроградные Сатурны. Астрология — чушь, но скажите это моим финансовым показателям. Они, показатели, упорно тащат меня к коробке из-под телевизора. У них свое мнение.
В общем, развелись. Люсю теперь видят в провинции и в метрополии в компании богатых рабовладельцев. Она и сама много работает, детей берет на выходные.
Я же завел страничку в интернете, полную дурных предчувствий. Пишу про любовь и страдания. И про женские ноги, такие теперь недосягаемые. Трижды смотрел сайт продажных женщин, приценивался. Но пойти на контакт не решился. Не знаю, мои знакомые как-то с кем-то знакомятся. И даже занимаются потом настоящим сексом, с раздеванием и прочими милыми штучками. Мне же снятся спящие красавицы. Будто я лежу рядом и боюсь ее разбудить. Просто таращусь всю ночь.
В России убогим быть выгодней, чем счастливым. Мои эссе горьки от тестостерона и одиночества. Их читают неспешные женщины, похожие на осенних бабочек. У женщин огромные сердца и своя жилплощадь. Многие пишут нежные письма, жалеют меня, зовут в гости на котлеты и пожить недельку. Я никому не отвечаю. Боюсь встретиться и увидеть разочарование в их глазах.
Покупая молоко и хлеб, я тайком рассмотрел кассиршу. В нашем супермаркете есть одна такая, ничего. В молодости была совсем красивой. А сейчас немножко обвисла, опечалилась, судя по фигуре, любит пиво и, в целом, принадлежит к моему биологическому виду. Самочка нищеброда. Ей бы понравилась жизнь в хрущевке с выходными в парке. Она не подозревает, что в Барселоне строят Саграда Фамилия и не стремится непременно увидеть это царапающее глаз нагромождение. Возможно даже, она боится путешествовать в такую даль. Мы могли бы вместе гулять по проваленным асфальтам и улучшать сардельки кетчупом. С другой стороны, у меня уже живет кот Федосей. Приветливый, умный, с ясными глазами, тоже равнодушный к путешествиям. Заводить кассиршу и потом разрываться между двумя равноценными существами — неосмотрительно. Я решил ничего не менять. Встречая мини-юбку, я буду поднимать глаза в небо. Или научусь видеть в женских коленях исключительно динамическое искусство. Динамическое без каламбуров. В том смысле, что, когда они мелькают, становятся втрое прекрасней в сравнении с неподвижными. Вообще, на шевелящуюся женщину смотреть интересней, чем на огонь, воду, работу асфальтоукладчика и смеющихся дельфинов, вместе взятых. Бесконечно можно смотреть. И, раз уж я одинок, мне можно таращиться даже на теннисисток, прыгуний с шестом и танцовщиц свинга.
За год воздержания эротические сны обрели драматизм. Незнакомки пропали. Приходила то сокурсница, то одноклассница, то обвислая кассирша. Они вытворяли такое, чего я никак не ожидал. Наутро, осатанев от либидо, открывал компьютер и рожал новый опус. Мой литературный герой был совсем как я — рохлей, обжорой, неврастеником. Ничего даже сочинять не надо было.
Все мои страсти не выходили за пределы кухни. Но если в кино это значит, что красивый герой раскладывает на столешнице героиню и, так сказать, жарит, то у меня все то же самое случалось с говядиной и свеклой. Причем они насиловали меня, а не наоборот. За неимением любовных драм, я писал кулинарные. Публиковал их в надежде на помощь просвещенного мира. Но большинство читателей ничего не советовало. Люди просто радовались, что есть кто-то еще бестолковей, чем они сами. Блог стал популярен. Семейные журналы публиковали мои опусы в разделе «Как не надо жить».
А потом позвонил мужчина. Назвался Сашей Ивановым, поклонником моего творчества. Он хотел собрать книжицу. Соблазнял гонораром в тысячу долларов. Клоун какой-то, подумал я и повесил трубку. Он перезвонил, сказал:
— Отключилось чего-то!
Я снова нажал отбой. Думал, он поймет, что я не наивный простак, и отстанет. Александр Иванов оказался настойчивым искусителем. Перезвонил в третий раз, признался в любви. Сказал, что обожает те мои истории, в которых я, что бы ни хотел приготовить, получаю из мяса сапожные подошвы, а из всего остального — гороховый суп. Это ужасно смешно, сказал Иванов. И не только он, многие люди хотели бы купить такие пронзительные исповеди в бумажном виде. Гонорар, кстати, может достичь двух тысяч, сказал он, загадочно понизив тон.
Никогда еще мужчины не любили меня так назойливо. И две тысячи за ерунду не платили. Даже Люсе в минуты ее расцвета, после бани и парикмахерской, не предлагали таких деньжищ. Я представил, как раздам долги и отремонтирую ванную комнату.
Все мои опусы распечатаны на серой бумаге. Мне нравится думать, что Толстой писал на такой же. Я смотрел на стопку рассказов с некоторой даже гордостью. Раньше. Потому что теперь, под угрозой публикации, все эти буквы и страницы преобразились. Шутки стали глупы, герой нарочито инфантилен и притом страшный мизерабль. Следовало переписать книгу в лучезарном ключе. Но расковыривать старый невроз — то еще удовольствие. Наступив на горло жадности, я написал решительный отрицательный ответ. Твердо и навсегда отверг Иванова. В конце письма выразил надежду на понимание.
