Вся любовно-эротическая связь Г. Г. с Лолитой получает значение развернутой метафоры. Эротика выступает прежде всего в роли метафоры, тем самым, на мой взгляд, получая художественное оправдание. Самая же метафора возводится до символа, означающего не только этическую, но и эстетическую, а также экзистенциальную катастрофу, ибо у Лолиты и Г. Г. нет другого будущего, кроме будущей катастрофы.
Катастрофа ускорена вторжением в роман мира пошлости, олицетворенной драматургом Куильти. Здесь, как и в других романах Набокова, пошлость обрушивается на героя, который не в силах с ней справиться. В «Лолите», естественно, мир пошлости разворачивается в американских декорациях. Волей-неволей в авторе просыпается сатирик, саркастически созерцающий мотельную цивилизацию кича и всевозможных стереотипов (включая стереотипы косного юношеского сознания вообще и самой Лолиты, в частности). Книга вышла в той степени антиамериканской, в какой разоблачила американский вариант общечеловеческой пошлости.
Но даже если бы пошлость и не вмешалась непосредственным образом в любовную историю, последняя все равно была бы обречена. Во-первых, в силу неумолимого закона времени, вызывающего «старение» Лолиты (емкость на редкость удачной метафорики романа позволяет говорить и о нахождении Набоковым чудесной формулы быстротечности времени), превращения ее в обыкновенную красивую девушку; во-вторых, потому, что воплощенный в Лолите образ земного рая отталкивает от себя Гумберта Гумберта. В отличие от предыдущих героев Набокова, он недостоин рая, ему отказано во взаимности.
Это только подчеркивает драматизм положения. Отвергая нормативное представление о женской красоте, Гумберт Гумберт бросает вызов всей эстетике европейской культуры, заявляя о своем неизлечимом эстетическом нонконформизме, выставляет себя изгоем, принявшим форму извращенца. Здесь бунт против системы не столько условностей, сколько ценностей культуры развит до предела, и вызов культуре, интегрировавшей в себя пошлость в такой степени, что культура превратилась в цивилизацию, подразумевает эмоциональное обращение к ее девственным, ювенильным началам. Тема молодости обыгрывает модную в первой половине века тему заката Запада, порождает тоску по временам Данте и Петрарки, которые выводятся в набоковском повествовании в весьма провокационном виде поклонников воспетых ими «нимфеток» Беатриче и Лауры. Это, впрочем, отнюдь не значит, что Набоков сознательно устремляется за Шпенглером, ему вообще чужда «литература Больших Идей» (его слова), но набоковский роман при этом достаточно точно передает ощущение одряхления и пресыщенности культуры XX века.
С другой стороны, порочный Гумберт Гумберт лишен взаимности, не распознан как трагический герой маленькой любительницей воскресных журналов (пошлая ипостась Лолиты, но девочке нельзя отказать порой в проницательности). Он лишен взаимности, как лишен и творческого дара, оставаясь эрудитом и компилятором. Его любовь к Лолите способна породить только великолепный роман отчаяния, не имеющий иного продолжения, кроме тюремной камеры.
Но Набоков не был бы Набоковым, если бы его книга существовала лишь на уровне метафорического прочтения. В том сложность и привлекательность этого мастера прозы, что элементы метафорического прочтения и виртуозной игры с психологической деталью, со словом (правда, набоковские каламбуры порой лишены вкуса) связаны у него и неразделимы. Лолита и Г. Г. существуют одновременно и в метафорическом пространстве эротической ситуации, и в сатирически воссозданной мотельной спальне, наполненной звуками чужих пьяных голосов, шумом канализационных труб, и в особом интимном мире жестких психологических противостояний, тем самым ускользая от одномерности любого прямолинейного прочтения.
Введение игры с сюжетом, словом, читателем в таком масштабе, в котором она не обнаруживалась не только в русской, но и в западной прозе, ставит вопрос о ее смысле. Набоков во многом ученик символистского романа, недаром одним из высших достижении прозы XX века он считал «Петербург» А. Белого, однако, в отличие от символистов, у Набокова нет «второго», метафизического этажа, который в его романах заменен театрализацией как формой существования и в жизни, и в культуре.
Есть книга ныне покойного американского исследователя русской литературы, известного издателя «Ардиса» (там опубликовано большинство набоковских текстов по-русски), Карла Проффера, под названием «Ключи к „Лолите“», в которой автор раскрывает многие тайны текста. Он пишет и о перекличке «Лолиты» с поэмой Э. По «Аннабел Ли», а также с «Кармен» Мериме, и о многочисленных аллитерациях и ассонансах в набоковском тексте (речь идет о первоначальной, англоязычной версии книги, которая своим языком вызвала восхищение многих американских писателей). Там же объясняются тонкости детективной канвы, позволяющие читателю раньше самого Г. Г. догадаться о том, кто украл у него Лолиту, а также эрудированные игры Куильти с Г. Г., отразившиеся в регистрационных книгах гостиниц, когда Куильти придумывает для себя многочисленные (издевательские по отношению к Г. Г.) псевдонимы, имеющие связь и с Мольером, и с Рембо, и со знаменитым французским словарем Ларусса, и т. д.
Но дело не исчерпывается играми. Нельзя не признать, что такие портреты в книге, как портрет первой жены Г. Г., Валерии, или ее ухажера и будущего мужа, отставного царского полковника Максимовича, а теперь парижского таксиста, из особой деликатности не решающегося спустить воду в уборной, или встреча Г. Г. с Лолитой после долгой разлуки (неожиданность: Г. Г. видит в Лолите не нимфетку, а любимого человека!), или, наконец, сцена убийства Куильти — все это, включая и мастерски написанные эротические сцены, имеет непосредственное отношение к тому, что зовется психологическим реализмом.
Возможно, уверовав в литературные достоинства книги, наш читатель хотел бы разобраться и с эротической проблемой. Как прикажете относиться к откровенно фривольным сценам? Этот вопрос связан с индивидуальным воспитанием, имеющим, впрочем, глубокие социальные корни. Ссылкой на одно лишь ханжество здесь не обойтись. Наши издатели, ориентируясь на общегосударственную (плачевную) политику в отношении секса, так долго панически боялись печатать литературу, связанную с эротикой, что загнали читателя в глухой угол невежества. В малотиражных сексологических изданиях порой проскальзывают статистические данные, свидетельствующие о поразительно низком уровне сексуальных знаний среди нашего населения. Все это прекрасно уживается с дикими случаями насилия, астрономическими цифрами абортов, проституцией, гомосексуализмом, всевозможными извращениями.
Русская литература редко касалась эротической тематики. Она пребывала стыдливой и целомудренной. Но оставлять в тени эти проблемы уже невозможно. После Фрейда так же бессмысленно отрицать важную роль эроса в человеческой жизни, как после Маркса отрицать прибавочную стоимость.
Известно, что в XVIII веке нашлись в Германии молодые люди, которые, прочитав «Страдания молодого Вертера», кончали жизнь самоубийством. Можно и «Преступление и наказание» прочесть таким образом, чтобы найти в Раскольникове пример для подражания. Но количество убитых старух-процентщиц, равно как и растлеваемых маньяками малолетних детей, имеет внелитературную природу, и настаивать на обратном — значит настаивать на опасности самой культуры, что, в сущности, чревато самым чудовищным разгулом страстей и невежеством.
Другой вопрос, осудил ли Набоков своего Гумберта Гумберта в достаточной мере? Я полагаю, что да, поскольку он покарал этого утонченного эстета-извращенца всеобъемлющим отчаянием. Но если существуют иные мнения, если формулировки предпосланного к книге предисловия вымышленного «Джона Рэя» кому-то покажутся подозрительно-пародийными (в них в самом деле есть пародия на дидактическую литературу) — читатель имеет право на собственный суд. Есть, правда, такие люди, которые стесняются смотреть в музеях на обнаженные женские торсы, — это их не вина, а беда. Но если встреча и некоторых других читателей с «Лолитой» будет в чем-то болезненной, если в романе они найдут момент излишней эпатажной откровенности, меня это нисколько не удивит, но и нисколько не поколеблет в моей уверенности: «Лолита» должна прийти к нашему читателю. Ведь что произойдет с культурой, суеверно опасающейся тем-табу? Ничего, увы, с ней не произойдет, постепенно захиреет, и все.
Пошлость, которую Набоков преследовал всю жизнь, по-своему отомстила ему в истории издания «Лолиты», изобразив эту книгу в качестве порнографического чтива, хотя здесь же обнаружился иной парадокс, в результате чего вскрылись прискорбные механизмы литературной славы в XX веке. Ибо Набоков, который ко времени создания «Лолиты» написал значительную часть своих произведений — некоторые из них, как «Приглашение на казнь», являются подлинными шедеврами, — был, что называется, широко известен в узких кругах, и так бы, в этом сомнительном положении, и закончились его дни, если бы не шумный скандал с «Лолитой», эксгумировавший для мирового читателя русскоязычные тексты писателя.
