Никогда мне не снились больницы — я их терпеть не могу. Не пойму, что я тут делаю, но знаю, что нужно отсюда уйти поскорее. Я лежу на больничной койке, и к моему телу откуда-то тянутся пластиковые трубки. Не слишком-то уютное местечко. Монитор с непонятными графиками. Мои руки привязаны к перильцам кровати.
Где я? Привет, я проснулся! Пусть же и этот сон растает — пожалуйста!
Никаких перемен. Похоже, все это реально, — прости, Господи.
У кровати знакомая женщина — моя жена? Нет… Но я знаю, что люблю ее. Она потянулась ко мне — невероятно усталая, но теплая, любящая и счастливая. Как же ее зовут?
— Ричард! Ты вернулся!
Ничего не болит. Почему же я прикован ко всему этому непонятному оборудованию?
— Привет, солнышко, — сказал я. Мой голос… я словно говорю на чужом языке — хромые ломаные слоги.
— Хорошо-то как, дорогой мой! Привет! Ты вернулся, — из ее глаз потекли слезы. — Вернулся… — она отвязала мои руки.
Не пойму, почему я здесь, почему она плачет. Есть ли какая-то связь между этим странным местом и моим сном? В любом случае, нужно выяснить, что тут происходит.
Но мне необходимо заснуть — сбежать из этой ужасной палаты. Через минуту, все еще улыбаясь своей женщине, я снова погрузился в забытье. Без снов, без сознания, без боли, но с усталостью — я снова ускользнул из бодрствования в кому.
Прежде чем поверить, мы выбираем, во что хотим поверить.
А потом проверяем свою веру на истинность.
Когда я опять пришел в себя, палата никуда не делась. И женщина осталась на месте.
— Ну как ты?
«Моя жена, — подумалось мне. — Не помню, как зовут. Не жена. Возлюбленная».
— Я в порядке. А где это мы? Какие-то провода, трубки… Что происходит? Зачем все это? Давай смоемся отсюда?
Моя речь похожа на рваное облако — это даже почти не по-английски.
Она явно недосыпала.
— Ты изрядно покалечился, — сказала она. — Зацепился за провода при приземлении…
«Чепуха, — подумалось мне. — Никаких проводов я не видел. Авария? Не было никакой аварии. За пятьдесят с лишним лет полетов я и близко никогда не подлетал к проводам. И еще я помню шуршание шин по траве».
— Провода были уже на земле?
— Говорят, ты зацепился за них, когда был еще довольно высоко в воздухе.
— Чепуха. Они что-то путают. Я был уже в считаных дюймах от земли.
— Ладно. Путают так путают. Главное, что ты жив, дорогой ты мой, — она смахнула слезу со щеки.
— Мне что-то приснилось, вот и все. Я спал несколько минут, максимум полчаса.
Она покачала головой:
— Семь дней. Я все время была здесь, рядом с тобой. Врачи сказали, что ты можешь выкарабкаться, а можешь и… умереть от…
— Милая! Я в порядке!
— Ты сейчас под сильнейшими лекарствами. Несколько дней ты был подключен к дыхательному аппарату, к энцефалографу, к куче всяких приборов. Твое сердце… оно билось слишком быстро. Врачи беспокоились, что оно остановится.
— Быть такого не может! Я прекрасно себя чувствую.
Она улыбнулась сквозь слезы. И этой улыбкой словно бы тысячу раз сказала: «Ты — совершенное проявление совершенной Любви, здесь и сейчас. И тебя ждет совершенное исцеление. У тебя не останется никаких увечий».
Так я впервые услышал то, что потом она будет без устали твердить врачам, медсестрам и мне самому в течение целой недели. А потом станет говорить то же самое уже одному только мне в течение года. Она будет повторять это мне снова и снова. И ее слова сбудутся.
Она будет твердить, что я полностью поправлюсь. А вот медперсоналу такой исход представлялся крайне маловероятным.
Но я знал, что она права. Даже если бы я был покалечен, то со временем полностью поправился бы. Но я не покалечен!
У меня был вопрос:
— Ты на машине?
— Да, — ответила она, но при этом отрицательно покачала головой.
— Мы можем уехать прямо сейчас?
— Ты пока не готов.
Долгая пауза. Следующий вопрос:
— Может быть, я могу вызвать такси?
— Повремени немного.
Вопросы кружатся у меня в голове роем мотыльков. Что произошло? У меня ведь не жизнь, а сказка. Почему же я в больнице?
Да, некоторые мои друзья разбивались на самолетах, но не я! Неужели случилось крушение? Но почему? У меня не было никаких причин нанести вред моей Пафф — моей маленькой амфибии, — а у нее не было причин вредить мне. Это не моя жизнь. Я приземлился безупречно, и уж точно ничего не повредил. Что происходит?
Я задумался о том, кто она. Мы очень близки, но она мне не жена!
Я постарался припомнить, но ответ не пришел. Я снова свалился в кому. Но она знает, что я вернусь. Знает, что я поправлюсь. Окончательно.
Когда я соскальзывал в забытье, она произнесла:
— Ты — совершенное проявление совершенной Любви, здесь и сейчас. У тебя не останется никаких увечий.
Если мы хотим завершить свою жизнь выше, чем начали, следует ожидать, что дорога будет идти в гору.
На следующий день в больницу пришел мой друг Джефф, летчик и механик.
— Привет, Ричард. Надеюсь, ты в порядке.
— Все хорошо, если не считать всех этих подключенных ко мне трубок, — мой голос немного окреп, хотя и остается все еще чуть надломленным. — Сегодня же от них избавлюсь.
— Будем надеяться.
— Что там с этим крушением? Ты забрал Пафф? Доставил ее домой?
— Да.
— Она не поцарапалась при посадке?
Джефф на миг задумался, рассмеялся:
— Есть парочка царапин.
— Но откуда они? — я вспомнил свою картину приземления. Так мягко.
Джефф пристально посмотрел на меня:
— Похоже, ты зацепился за провода довольно высоко над землей. Правым колесом. Ну и дальше, сам понимаешь…
— Не может быть. Не видел я никаких проводов и крушения не помню. Я помню момент перед тем, как все потемнело. Колеса уже теребили траву и должны были вот-вот коснуться земли…
— Наверное, то была какая-то другая посадка. Не эта, Ричард. Пафф потеряла управление на высоте в сорок футов.
— Да ты шутишь!
— Если бы. Я там сделал фотографии. Когда колесо зацепилось за провода, Пафф перевернулась вверх тормашками, свалила пару столбов, и от искр загорелась сухая трава — несколько небольших очагов. Пафф ударилась о землю правым крылом, потом хвостом и рухнула на спину. За эти решающие пару секунд Пафф успела смягчить удар. Она все приняла на себя — а тебе досталось совсем немного.
— А я вроде бы помню…
— Удивляюсь, что ты вообще что-то помнишь. Жуткое крушение.
— Но у меня ничего не болит, Джефф. Полет сменился сном. Некоторое время я ничего не видел, а потом… оказался в каком-то другом месте.
— Вот и хорошо. Потому что там, после крушения, веселого было мало. Какой-то мужчина вытащил тебя из кабины. Потом прилетел вертолет, чтобы забрать тебя в больницу. Ты оказался здесь уже через тридцать минут после аварии.
— А… — ко мне внезапно вернулось ее имя, — Сабрина сразу об этом узнала?
— Ага. Мы немедля вылетели в Сиэтл. Но ты был где-то в неведомых мирах — в отключке. Кое-кто думал, что ты умрешь.
— Я решил не умирать.
— Правильный выбор. Ангелов видел?
— Насколько я помню, ни одного.
— Видимо, они решили, что с тобой все в порядке.
— А был бы рад, если бы они со мной поговорили. Пожелали бы хоть хорошего дня…
— Наверняка они с тобой беседовали. Ты неделю провалялся без сознания.
— Что ж, вспомню позже.
Прежде чем Джефф ушел, я с ним попрощался. Затем снова отключился.
Когда приходит бедствие и когда приходит благословение, спроси: «Почему я?»
Причина, конечно же, есть. Ответ есть.
Проблема маленьких больничных палат в тесноте. Никто не предполагает, что ты будешь тут путешествовать. Я лежу на предельно узкой койке — даже повернуться негде. Можно лишь лежать на спине — разница только в том, спишь ты или бодрствуешь.
Когда я закрываю глаза днем, серость палаты плавно перетекает в серость сна. Время от времени тьма за моими веками озаряется цветами и действиями.
Сон? Все очень туманно. Реальное место за стенами больницы? Будь то сон или реальное место — главное для меня оказаться отсюда подальше.
Туман рассеялся. Я оказался на поле свежескошенной травы посреди золотого лета.
Чуть поодаль стоит Тревл Эйр Дональда Шимоды — безупречно чистый, белый с золотом. Он очень органично вписывается в тишину этого утра — а рядом с ним и мой маленький биплан Флит. Обогнув фюзеляж, я обнаружил Дона. Он сидит, опершись на колесо, и ждет меня.
