— Конечно, — ответил Дон, — если хотят. Смерть — это конец, таково общераспространенное верование. — Он нахмурился. — Ты никогда не бывал в больнице. Не имел никаких дел с врачами. И вот вдруг они входят в твою жизнь. И как же ты отреагируешь на их появление в твоей жизни — что будешь делать вместе с ними? Жить день за днем, выкарабкиваясь из иллюзии увечья обратно к вере в того, каким ты всегда себя считал. Еще одно ложное верование. Между тем это твое верование.
— Ты мыслеформа, верно, Дон? Ты — не реальный образ. Ведь все это только сон: и сенокос, и самолеты, и солнечный день?
Он подмигнул мне и поменял направление разговора:
— Не реальный образ… Нет никакого «реального образа». Реальна только Любовь. Я — мыслеформа, как и ты, — Дон слегка улыбнулся. — Мы проживаем свои собственные истории — и ты, и я, — не так ли? Мы даем себе историю, которую считаем достаточно сложной, а затем рано или поздно ее завершаем. И не имеет значения, что думают о ней другие люди, верно? Имеет значение лишь то, что думаем о себе мы сами.
Его слова застали меня врасплох.
— Нет реального образа? И реальности не существует даже в качестве мыслеформ?
— Все, что есть в этом месте, — тоже верования. Я могу их изменить, и ты можешь их изменить, когда захочешь. Этот луг и самолеты — здесь ты можешь трансформировать их, как тебе угодно. А вот на Земле подобные преобразования даются тебе сложнее. Ты убежден, что на Земле перемены требуют времени.
Он поднял травинку и оставил ее висеть в воздухе. Я знал, что здесь смогу сделать то же самое.
— Что для тебя истина, Ричард? Каковы твои наивысшие верования?
В этом месте, родившемся в результате того, что я вплотную подошел к смерти, мне легко разобраться, во что я хочу верить. И эти верования не безупречны, но для меня они уже являются серьезным шагом вперед.
— Всякий раз, когда мы думаем, что получили увечье, исцелиться следует прежде всего в своем сознании, — сказал я. — События нашей жизни зависят от того, какие идеи мы удерживаем в сознании — именно они определяют достающиеся нам испытания и дары.
— События, кажущиеся нам ужасными, необходимы для обучения, — продолжил я. — Чужие приключения вдохновляют нас, наши приключения вдохновляют других. Мы никогда не расстаемся, и нас никогда не покидает Любовь.
— Таково верование, которому я научился у тебя, Дон: ни одна смертная жизнь не истинна. Это все плоды воображения — видимость, Иллюзии. Мы сами являемся сценаристами, режиссерами и актерами своих жизненных постановок. Вымысел.
Последние слова увлекли меня прочь — я увидел образ своего бессознательного тела в больничной палате на Земле. По правую руку от меня располагается мир милых моему сердцу смертных людей, а по левую — посмертный скошенный луг. А единственной реальностью остается Любовь — ни образов, ни снов, лишь только Она.
С самого начала я не думал, что все это сон. Я летел на самолете. Потом нечто произошло, вслед за чем со мной случилось затмение и я попал в ту небесную комнату, а затем оказался здесь, чтобы переговорить с Шимодой. Как все это могло случиться? Как я оказался в больнице, если за миг до этого Пафф — целая и невредимая — летела в каком-то дюйме над землей?
У меня были ярчайшие воспоминания о произошедшем. Разве всю мою жизнь память не служила мне верой и правдой? Мой аэроплан был уже практически на земле. И там не было никаких проводов! Ничего не могло случиться. Но если ничего не случилось, почему тогда я очнулся в больнице? Ничего не могло произойти — ведь я так ясно и отчетливо помню, как мы летим над самой травой.
— Помнишь, что ты сказал мне? — прервал мои мысли Шимода. — Иллюзии — это то, что нам кажется. Они не реальны. Теперь ты думаешь, что твои воспоминания реальны, однако в этом мире ничто не реально!
— Но как отличить реальность? — Мне вспомнились наши полеты. Это было не сорок лет назад, это было прямо сейчас. Ласковый солнечный свет, наши самолеты, скошенный луг. — Ты хочешь сказать, что этот мир и мы сами, летающие над городками Америки и катающие пассажиров, — все это не реально?
— Ничуть.
Мой предыдущий сон был о больнице. А теперь я уже не опутан медицинскими трубками — радостный и здоровый, я болтаю со своим другом рядом с его Тревл Эйром и моим Флитом. Так была ли та больница реальной?
— Больница… — произнес он, — это тоже сон. И мы вместе с нашими планами катать пассажиров — сон. Пока он развивается, меняется, пока остается во власти пространства-времени — это сон. Ты ведь не совсем со мной согласен, верно? Ты думаешь, что все это реально — это место, где стоят наши самолеты, — не так ли?
— Дон, еще минуту назад я думал, что лежу в больнице. Затем я моргнул и проснулся здесь, рядом с тобой и нашими аэропланами!
— Так много снов, — улыбнулся он.
Его улыбка меня встряхнула. Что-то было не так.
— Мой самолет. Вот этот… но у меня уже давно нет Флита. Я его продал. Много лет назад.
Дон взглянул на меня вопросительно:
— Готов лететь?
— Нет.
— Ладно, — кивнул он. — А почему?
— Это тоже сон.
— Конечно. Все это — неправда. Всего лишь обучение во сне, длящееся до тех пор, пока ты не окончишь наконец школу.
— Школа во Сне?
Короткая улыбка и кивок.
Аэропланы всколыхнулись — словно внезапный порыв ветра размыл их очертания. «Едва мы воспринимаем что-то как образ, это начинает меняться», — подумал я. Когда я общался с ним в былые времена, образы земли и воды, гаечных ключей и вампиров — все это менялось. Верования? Верования.
— По поводу твоих воспоминаний, — сказал Дон. — У тебя был отчетливый образ приземления?
— Отчетливее некуда! Звук! Я слышал шелест травы, бьющейся о шасси…
— А может быть, ты решил, что крушение слишком страшно, чтобы его запомнить? Не думаешь ли ты, что просто создал образ того, чего не было, — чтобы потом вспоминать?
«Может быть и так. Но раньше со мной такого никогда не случалось», — подумал я.
Дон достал из кармана рубашки маленькую книжицу и раскрыл ее. Глядя на меня, а не на страницу, он прочел:
«Мы приходим на землю не для того, чтобы увиливать от проблем. Мы приходим сюда, чтобы прорабатывать их».
«Надеюсь, это не ко мне, — подумал я. — От этой проблемы я предпочел бы увильнуть».
— Мне нужно доверять своим воспоминаниям. Это не образ — это то, что я помню! Я был всего с дюйме от… — я моргнул. — Твой «Справочник Мессии»! Ты все еще носишь с собой эту книгу?
— Ты пообещал себе верить в собственные воспоминания, даже если они не верны? Это не «Справочник».
Это… — он закрыл книгу и прочел заглавие, — «Малые истины и краткие молчания» (Lesser Maxims and Short Silences).
— «Малые истины»? To есть менее важные, чем в «Справочнике»?
Он вручил мне книжицу.
Почему ты и почему сейчас?
Потому что ты сам попросил, чтобы было так.
Нынешнее бедствие — тот шанс, о котором ты молился и трепетно ждал, что он сбудется.
Я молился об этом? О том, чтобы оказаться на пороге гибели?! Не помню, чтобы я молился о крушении самолета. И зачем бы мне молиться о таком событии? Почему я?
А потому, что все это — на грани невозможного, вот почему. Потому что это потребует от меня абсолютной решимости, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем — и при этом придется преодолевать уйму препятствий. Мне нужно было узнать, сможет ли моя вера преодолеть любые проблемы.
Врачи обязаны беседовать со мной о возможных последствиях — о том, что моя жизнь может никогда не стать такой, как прежде. Я же обязан сокрушить все их верования своими собственными — верованиями, которые считаю истинными я.
Они могут апеллировать ко всем знаниям материалистической западной медицины, я же стану опираться на то, что я называю духом, и на том стоять, даже если это не согласуется с моими собственными ощущениями.
Я — совершенное проявление совершенной Любви, здесь и сейчас.
И это имеет для меня большее значение, чем жизнь в этом мире, в этом теле. Прежде я об этом не знал.
Я встряхнул головой и перевернул страницу.
* * *
Бесперспективные изобретения животных:
Волки на ходулях.
* * *
— «Волки на ходулях»? И как это связано с моей жизнью, Дон?
— Это одна из Малых Истин. Вполне возможно, она вовсе никак и не связана с твоей жизнью.
— Ух. И кто же написал эту книгу? Ты носишь ее в своем кармане…
— Ты.
— М-м?!
— Ты мне не веришь, да?
— Не-а.
— Открой последнюю страницу.
Действительно, я. Я написал предисловие, где рассказал о своей озабоченности судьбами овец-идей, которые нигде и никогда не были опубликованы. Под текстом стоит моя подпись.
