Бесс
Ничего не видно. Снег летит от земли вверх, закручивается вихрями, и если поднять глаза, то небо — сплошное гороховое пюре. Воздух бесцветен, словно исчезли все привычные краски, словно весь мир растворился в стакане воды. Жаль, что я плохо слушала, когда Бенедикт рассказывал малышу, как происходит снежная буря. Может, тогда я знала бы, что нужно делать — кроме того, что не выходить из дому, — это точно, только поздно жалеть. Я отворачиваюсь от ветра, утыкаюсь в какую-то каменную глыбу. А вдруг это впавший в спячку медведь — тогда все мои проблемы решены. Я не в состоянии решить, что делать дальше, но я превращусь в снежную бабу, если не буду двигаться. Я же не совсем идиотка, понимаю, в какую передрягу попала. Я должна сдвинуться с места и либо искать мальчика, либо вернуться домой за Бенедиктом, хотя, если я вернусь одна, он мне уши оторвет. Назад мне нельзя — как ему объяснить, слишком много надо рассказывать. Он крепкий парень, но есть вещи, которые слушать слишком трудно. В любом случае, я не могу бросить мальчика. Я даже не знаю, куда идти, значит, пойду прямо, куда глаза глядят, — наверно, и он шел так же. Иногда дети глупят, делают что-то совсем наобум, даже такие вундеркинды, как он. Так что и я буду действовать наобум, пойду прямо. Вряд ли можно придумать что-то лучше.
Бенедикт
Коул собирается дико медленно, тормозит, еле шевелится. Честно говоря, я его понимаю. Кому хочется вылезать из дома в такую погоду? Жизнь тут даже и без снега нелегкая, а в бурю просто чувствуешь себя как в дьявольской утробе, по словам Фримана. Его я решил не дергать. Он слишком стар и видит уже неважно. Не понимаю, что ему тут понадобилось. Честно говоря, я здорово повеселился, когда он приехал сюда два года назад со своим фургончиком и во всем новом. Прямо как с картинки: моложавый пенсионер собрался отдохнуть на природе. Только пенсионер оказался один как перст в дикой глуши, такое в рекламных проспектах встречается нечасто. А главное, он был единственным черным в округе и казался таким же неуместным на фоне нашего пейзажа, как и она, когда прибыла сюда в бархатной мини-юбке и белых ковбойских сапогах. Глядя на него, не скажешь, что он прямо любитель суровой жизни на фоне дикой природы, хотя для своего возраста он в хорошей форме, — и вряд ли Клиффорд или Коул, которые каждый вечер пьют, в его годы так сохранятся. Я думал, что в первую зиму он в своих перчатках и вязаной шапочке не продержится: не та экипировка. На вопросы о том, чем он занимался до прибытия сюда, Фриман всегда отвечал уклончиво, разве что не скрывал, что в юности был солдатом. Возможно, это объясняет, как он все же выстоял, несмотря на климат. В первый год ему никто не помогал. На Севере есть, конечно, взаимовыручка, но рисковать своей жизнью ради чужака никто не станет. Один раз я помог ему поменять ремень на снегоходе. Фриман купил его у Клиффорда, старого пройдохи. Некоторые вещи здесь не стоит покупать с рук. Если владелец от чего-то избавился, значит, есть на то веская причина. Снегоход так часто выходил из строя, что Фриман в конце концов изучил от корки до корки всю инструкцию, которую милостиво отдал ему Клиффорд. Вряд ли то была большая жертва с его стороны, он эту инструкцию даже не распечатывал, так и отдал в целлофане, — может, он вообще не умеет читать? Фриман полностью разобрал машину, все отладил, и теперь она работает лучше, чем мой снегоход, — но это несложно, у меня машина все время барахлит. Я видел, что Клиффорда это задело: чужак сумел отремонтировать машину, а он сам не справился. Он же так радовался, думал, что здорово его провел, сбыл никчемную рухлядь, а в итоге сам остался в дураках. Я еще тогда подумал: есть у Фримана порох в пороховницах, хоть он и старик. Когда он выбил себе плечо, то пришел и без всяких стонов и жалоб спросил, не могу ли я отвести его к врачу, потому что он не может сам вести машину. Не буду врать, мне не улыбалось ехать за пятьдесят миль в амбулаторию, но я все же свозил его. Если он пережил здесь первую зиму, значит, природа его не отвергла. Может быть, даже по-своему приняла. Чего не скажешь ни про Бесс, ни про малыша. Однажды она уже говорила мне, что их присутствие здесь — абсурд. Этими словами она выразила вслух то, о чем все тихо думали про себя: им здесь не место. Я не знаю, что сделает с ними природа: поглотит без следа или еще выплюнет живыми или мертвыми. Знаю только, что все случилось по моей вине. Нельзя было их сюда привозить, ни в коем случае. Да, я дал слово его матери, что увезу малыша с собой, — и все равно не надо было этого делать. Тогда не пришлось бы мне, как сегодня, искать среди вьюги маленького мальчика и взрослую девчонку — в этой безвидной глуши.
Коул
Одно могу сказать: идти мне не хотелось точно. «Это надо совсем спятить», — думал я про себя. Вдобавок — но этого я Бенедикту, конечно, не сказал — они, может, уже свалились куда-нибудь и замерзли насмерть или встретили кого не надо. Морозы стоят давно, а здесь бывают такие звери, что кусаются не хуже меня. Я все же сообщил Клиффорду по рации, что случилось, но он сказал, что это не его дело и он не намерен вылезать из дому в такую погоду. Я не особо удивился, хотя и подумал еще, что до мальчонки-то ему дела нет, а вот девку он бы нашел с превеликим удовольствием. Я тормозил, как мог. Стал искать самые толстые шерстяные носки и еще тонкие шелковые, которые по совету старого Магнуса надевал под низ, хоть они штопаные-перештопаные, держатся одним святым духом. Я же понимал, что мы в результате промерзнем хуже эскимосов. Бенедикт ждал, прислонившись к дверному косяку. Он словно бы разом состарился на десять лет. Конечно, если они в такой час снаружи, это худшее из того, что могло случиться, уж ему-то хорошо известно. С лихвой насмотрелся на парней, которых выносила весной разлившаяся река, или придавленных деревом, которое они пилили, или найденных окоченевшими как бревно в овраге; насмотрелся еще в детстве, когда лесопилка работала. Но чтобы мальчонка и баба вышли и пропали в метель — такого на моей памяти еще не случалось. И Бенедикт отлично знает почему. Потому что это не имеет смысла, а здесь ты продумываешь каждый шаг, потому что здесь все дается с трудом, а матушка-природа не особо щедра на подарки. Такие дела. Хотите жить здесь? Иметь в изобилии простор, дичь, рыбу? Быть свободными в поступках, ни перед кем не отчитываться и даже иногда неделями не встречать ни единого человеческого существа? Да ради бога. Только если окажетесь лицом к лицу с медведем-кадьяком или снегоход откажет за несколько миль от дома, не ропщите на то, что никто не придет на помощь и никто не выручит, кроме вас самих. Этой вредной пигалице такого не понять. В конце концов носки все же нашлись. Я прихватил два десятка патронов для ружья. Бенедикт свое тоже взял, и я собирался открыть дверь, но тут вспомнил про Клиффордово пойло. Для такой бредовой авантюры как раз самое то. Глотнешь и даже не поперхнешься.
Бесс
Я все равно иду вперед, шаг за шагом, но не уверена, что чего-то добьюсь. Иногда за пеленой снега словно движутся какие-то фигуры, но растворяются так же быстро, как и возникают. Проклятый снег, почему он не может идти прямо, отвесно, как хороший, сильный дождь. Я подбадриваю себя, пытаюсь представить Калифорнию, вспомнить пляжи, куда родители возили нас каждое воскресенье после церкви, — как мы на берегу океана вчетвером ели бутерброды, играли в карты и как размаривало потом на солнце. Не могу вспомнить жару. В этой дыре даже летом не бывает так жарко, чтобы почувствовать, что солнце пропекает тебя целиком, — тут его лучи едва согревают кости. Только подумаешь, что сейчас наконец согреешься, что наступит жара… Но жара не наступает. Иногда мне снится Тихий океан и волны, набегающие на берег, соль на коже и волосы, слипающиеся от брызг и пены. Здесь только пресная вода, гектолитры пресной воды, озера, реки, ручьи, речушки, водопады. Вода везде, всегда, во всех своих проявлениях. Замерзшая, растаявшая, кристально чистая родниковая или мутная вода весенних паводков. Но холодная, всегда холодная. Купаться здесь не тянет. Я бы отдала что угодно за возможность растянуться на пляже и позагорать под плеск волн о песчаный берег. Странное дело, если постараться, я еще могу вспомнить запах маминого кокосового масла для загара, того, которым она пользовалась, когда я была маленькой. Она так старалась добиться ровного загара и не обгореть, хотя от природы была совсем белокожая, как молоко. Выглядела она очень даже ничего — до того, как все случилось. Мы не купались в золоте, но она всегда очень элегантно одевалась. Небольшого роста, но с отличной фигурой и грудью, как у киноактрис 1950-х. Папа так любил ее, что всегда повторял, что Рита Хейворт ей в подметки не годится. Я не совсем понимала, почему он сравнивает ее с какой-то старой актрисой, которая умерла в год моего рождения, но маме, похоже, комплимент нравился. У папы и у Кассандры волосы были светлые, почти белые — явно сказывались папины скандинавские корни. Я унаследовала рыжие волосы матери, настоящей американки ирландского происхождения. Непростые гены, но зато нас узнавали издалека. «Смотри, кто идет. Элизабет Моргенсен с матерью!» Подростком я боялась, что вырасту копией матери, но копия не удалась.
