– Пойдем, – сказала Анна и тронула Вальку за плечо.
От неожиданности он дернулся, чуть не упав со стула. Она смотрела сверху вниз, прекрасная, спокойная, и глаза ее блестели мягким счастливым светом. На лице была усталая улыбка довольного своим трудом человека. Вокруг было тихо, похмельный рассвет первого января занимался за окном.
– Пойдем, – повторила она. – Дома выспишься.
Валька не появлялся в общаге три дня после Нового года. Не сказать, чтобы мы переживали, только Дрон волновался, звонил ему на мобильный, но номер был недоступен. Никто из нас не помнил, когда Валька из общаги ушел. На первый свой экзамен, третьего числа, он не явился.
Он пришел к нам только четвертого, пахнущий домом, уютом, обласканный и чуточку от всего этого пьяный. Мы проводили его угрюмым взглядом детдомовцев на усыновленного. Даже Дрон, принявшийся было его журить, не нашелся что сказать. Даже его взяла зависть.
– Ну, ты, парень, совсем очумел, – выдавил он наконец. – Медовый месяц, блин, устроил, май в январе. Попрут тебя из универа, что делать-то станешь? Может, академ возьмешь, пока не поздно?
Но Валькины глаза внятно говорили, что никакой академ, как, впрочем, уже и универ, ему не нужен.
– Мы с ней на каникулы вместе уедем. Когда у меня будут каникулы, – сказал он, блаженно растянувшись на кровати. – Она, оказывается, у нас там давно побывать мечтала.
– Будешь родокам ее представлять? – скептически скривился Дрон, хотя сам не знал, откуда в нем неприязнь к Анне, которую он никогда не видел.
– А что, слабо, думаешь? – хмыкнул Валька, щурясь довольно и хитро.
– Тебе-то, может, и не слабо. А кинет она тебя опять, снова вешаться станешь? – не выдержал Дрон.
Марина, до этого тихо сидевшая рядом и стрелявшая глазами с одного на другого, треснула его по голове.
– Идиот все-таки, – сказала она. – Не видишь, людям хорошо, а ты нудишь. Она кто по гороскопу, кстати?
– Не знаю, – пожал плечами Валька. – Мне пофигу.
– Овен, наверное. Чтобы так-то себя вести, – рассуждала Марина. – Или Скорпион.
– Змея она, – буркнул Дрон, делая вид, что читает учебник.
– Нет, змея – это ты, – фыркнула Марина. – А она тебя хотя бы любит? – обернулась она вдруг к Вальке.
– Это еще неизвестно, кто из нас идиот – такие вопросы-то задавать, – как бы между прочим отозвался Дрон и тут же прикрылся учебником, хотя Марина не думала драться.
– Любит, – спокойно ответил Валька и усмехнулся. – Теперь так точно любит.
– Блаженны верующие, – отозвался эхом Дрон.
– А куда вы поедете? – спросила Марина.
– Домой ко мне. Погуляем, город посмотрим. Она сама меня попросила.
– А это куда? В смысле, ты откуда? Ты же не говорил никогда.
– Я и ей не говорил. А вот сейчас сказал. Из Ульяновска я, – признался Валька, и Дрон зашелся истерическим смехом.
– И чего смешного? – в недоумении обернулась к нему Марина. – Нет, я не поняла, правда.
– Так она Ленина, а не Валька́ нашего любит! Вот тебе и весь разговор! – катался по кровати Дрон.
Марина хотела было снова треснуть его, но услышала, что Валька тоже смеется, и в недоумении перевела на него взгляд.
– Нет, я не поняла, правда, что ли? – спрашивала она с самым растерянным видом, но парни не отвечали. – Вот придурки, – пожала она наконец плечами. – Все бы вам смеяться только и смеяться. Ничего за душой серьезного.
Началось, наверное, лучшее время в жизни Вальки – в той жизни, что прошла на наших глазах. Он был спокоен и счастлив, мы видели это. Он больше не скрывал от нас свою Анну, звонил ей без повода, просто поластиться, и она, случалось теперь, сама звонила ему. Она настояла, чтобы он сдал-таки сессию. Валька уволился из пекарни, не отлучался с Анной по вечерам, сидел и учился. Скрипя, сессия двигалась. После каждого сданного экзамена, как подарки, были прогулки с Анной по Москве, оттаивающей днем, замерзающей вечерами. Они исходили весь центр, были в Третьяковке, в Музее революции и Историческом. Валька возвращался с прогулок вдохновленный и пьяный. Мрачное очарование революцией, смутная ностальгия по гремящему прошлому, по безумию и безудержному кружению России в череде войн, по тьме нашей истории, что несла в себе Анна, – все это стало проникать в Вальку тоже и лежало тенью на его лице, когда он возвращался к нам в общагу, промерзший, но счастливый.
– Ты бы хотел жить тогда? – спросил его как-то Андрей.
– Она бы точно хотела, – ответил Валька про Анну.
– А ты сам?
– Мне фиолетово, – пожал плечами Валька. – Мне и сейчас хорошо. И тогда, наверное, хорошо бы было.
– Безыдейный ты. Несознательный, – покачал головой Дрон серьезно. – А я бы вот не хотел, – сказал потом. – И при совке тоже. Сейчас ты сам за себя. А тогда надо было на кого-то равняться. Надо было каждый свой шаг с какими-то общими, абстрактными целями соотносить. А на фига мне, подумай, на фига мне эти цели? Это сейчас можно жить, как тебе хочется. А тогда любой мог тебе сказать, что ты не так живешь, как надо, и не только тебе, а кому надо на тебя сказать – и все, ту-ту, пишите письма! Тогда все, поголовно, должны были быть, как твоя Анна: передовиками, идейными. «Все равны, как на подбор!» А кто не такой – не достоин идти с нами в ногу. Ты об этом думал? Все-то такими быть не могут.
– Андрюх, отвали, – поморщился Валька с ленцой. – Чего ты меня лечишь? Теперь уже никто не знает, как тогда жили. Как на самом деле тогда жили. Вот не верю я во все это идейное фуфло, пропаганда все это, хоть тогдашняя, хоть нынешняя.
– А во что ты веришь? Во что – ты!.. – Дрон хотел было разразиться новым монологом, но Валька скорчил гримасу, и тот остановился.
– Люди всегда только о себе думают. И тогда так было. И всегда так будет. Вот в это я верю. А остальное все – внешнее, условия. К ним просто приспосабливаешься.
– Хорошая философия, – разочарованно, что не получилось полемики, фыркнул Дрон. – Жизненная такая. С ней не пропадешь.
– Я и не пропадаю, – улыбнулся Валька.
Дрон пытался еще как-то расшевелить его, но он оставался спокойным и благодушным, на споры не шел, на провокацию не поддавался. Ему и правда казалось, что будет ему везде хорошо, где бы ни была его Анна, ведь жить человеку можно в любых условиях и при любой власти. Билеты на поезд в Ульяновск и обратно, купленные заранее, красовались на полке, прислоненные к корешкам книг. Он все чаще представлял себе дом, представлял Анну там, и от этого слегка кружилась голова. Обещание тихого семейного счастья, размеренной жизни, уюта было в этом видении, и оно сильнее манило Вальку прочь из бесприютности общажной жизни.
Двадцать пятого января они приехали в Ульяновск утренним поездом. Анна отчего-то очень нервничала. В вагоне было прохладно, она всю ночь просидела, кутаясь в одеяло, как в плед, облокотившись на столик локтями и глядя в окно, в темноту, на огни России. Ее лицо казалось бледным и вытянувшимся. Валька просыпался на остановках, свешивался с верхней полки и шептал ей, чтоб ложилась. Она отнекивалась вежливо и как-то не по-своему мягко.
Поезд был полон: возвращались на каникулы студенты, ехали домой московские служащие и вахтовики, набились челночницы с котомками – бабищи с зычными голосами и базарными ухватками. Вместе с этой толпой Валька и Анна спустились с поезда, миновали маленький старый вокзальчик и пошли на остановку. Город только продирал глаза. Было морозно, редкий сухой снег сыпал с неба, под порошей хрустела жесткая наледь. Яркий зимний свет заливал привокзальную площадь. Анна глубоко вдыхала колкий воздух и оглядывалась по сторонам горящими, возбужденными глазами.
– Как хорошо! Свежо! И пахнет как! – с восхищением говорила она.
– Провинцией, – усмехнулся Валька.
– Я тебе смешной кажусь, да? – посмотрела на него Анна счастливыми, лучистыми глазами. – А мне не жалко, мне так радостно. Это ведь здорово, что мы сюда приехали. Замечательно, что ты такой простой, что не москвич.
– Я тебе только этим и ценен? – спросил Валька.
– Нет, почему же. – Анна смутилась. – Зачем ты так сразу…
– Прости, солнышко, – сказал он и поцеловал ее. – Прости.
Вместе с толпой они забились в автобус. Анна протолкалась к замерзшему окну, отдышала и протерла варежкой глазок и стала жадно выхватывать стылую малоснежную улицу, редких людей, грязную дорогу, раскоряченные деревья. Когда автобус спустился на мост и поехал через Волгу, Анна заахала от бескрайнего бело-серого ледового поля.
– Вот она какая, Волга… Мы ведь еще ее увидим, да? Мы ведь погуляем?
– Летом, конечно, лучше. Летом вообще кайфово, – сказал Валька не без гордости.
На левом берегу, в авиационном районе, где Валька жил, было ветрено, пустынно, прохожие скользили по нечищеным тротуарам, снег давно вымело. Серые коробки домов, скелеты деревьев, одинаково одетые люди, грязные сугробы на редких клумбах – все это выглядело тревожно и бесприютно под пронзительным ветром с Волги. Он гнал Вальку и Анну в спину, заставлял хвататься друг за друга, скользя на льду, трепал Аннину юбку, Аннину шубку, рвал облака на небе и менял погоду. Оттепель, которая стояла несколько дней до того, воевала с наступающими с Урала морозами. Городок в молчаливой тревоге наблюдал за этой борьбой. На щеках у Анны разгорелся от ветра румянец, когда они наконец добежали до Валькиного дома и позвонили в дверь.
