Валька поднялся, не чувствуя в душе ничего, умылся, заварил растворимый кофе. Дома не было никого. С кружкой прошлепал назад в комнату, захотел включить компьютер и увидел на столе свой обратный билет. Один. Второго, Анниного, не было. В Вальке что-то обмерло.
Через десять минут он был на остановке. За эти дни город вымерз, кучка людей в шубах и меховых шапках по неизбывной провинциальной моде – чем пышнее, тем богаче, – клубила над собой облака пара. Маршрутки и автобусы то и дело подруливали, глотали людей и отъезжали. Но, уже подбегая, Валька увидел, что Анна не уехала. Поставив сумку к ногам, она прыгала на месте, промерзнув в своих легких ботинках, в немодной шальке на голове, грела дыханием руки.
Валька несся как ошпаренный, но, увидев ее, притормозил, подошел степенно, переводя дух. Она перестала прыгать, отвернулась. Валька взял ее сумку. Она вцепилась в ручку.
– Давай дома оставим. На фига ее с собой тащить?
Анна смотрела жестко и не выпускала. Подошла маршрутка до центра.
– А, – махнул Валька рукой. – Ну, так поехали, что ли?
– Эта? – с недоумением глянула Анна на номер. – Мне другую сказали.
– Да без разницы у нас, – ответил Валька, схватил ее за руку и втянул в машину.
Пока ехали, Анна оттаивала. Когда проезжали Волгу, снова ее глаза загорелись. Всю дорогу молчали, но Валька чувствовал: прощает. Взял ее за руку, стал растирать замерзшие тонкие пальчики. Она не вырывалась.
Они вышли в центре, возле ЦУМа, пошли по крутой улочке вверх, на Венец, и Анна с каждым шагом ободрялась все больше, оглядывалась по сторонам на стоящие бок о бок советские и дореволюционные здания и млела, как будто сбывалась ее мечта. Валька дивился.
– Ты чего, не была больше нигде, кроме Москвы? – догадался он. Она не ответила, хитро поджала губку.
Они свернули в пустой стылый сквер и постояли перед памятником Карамзину, где немерзнущая полунагая Клио читает свой бесконечный свиток и совершенно безразлична к тому, какое время и что происходит вокруг.
– Смотри, Анька, это ты, – пошутил Валька.
– Глупости какие, – фыркнула она. – Ни капельки не похожа.
– Ну ведь это так… образно. Ты, конечно, лучше. – Он поцеловал ее в стылые губы.
На площади перед Мемцентром, выстуженной, продутой, было пустынно, словно она простреливалась. Ни один человек не шел ни к педуниверситету, ни в музей. Валька и Анна пересекли проплешину побыстрей и ступили в покои музея, громадные, сокрытые от всего мира. Что бы ни происходило снаружи, тишина в этом здании обещала оставаться неизменной, как в древнем храме, где давно прекратились служения, но еще сохранилось уважение к божеству. Они купили билет и поднялись на второй этаж.
Анна тут же ощутила себя как дома. Здесь было все, что она любила: старые фотографии, выцветшие документы, интерьер комнат, воссозданные макеты улиц провинциальной России конца девятнадцатого столетия. Это был ее собственный внутренний мир, расставленный в порядке и выставленный за стекла витрин. Ступая бесшумно по стоптанной красной дорожке, вдыхая стоячий, пыльный музейный запах, Анна выглядела спокойной и счастливой. Она не шла, а плыла между стендов, увлекая Вальку за собой, вдруг начиная что-то быстро рассказывать. Информация вырывалась из нее потоком – все, что учила она когда-то, оживало при виде знакомых фотографий, газетных вырезок, карикатур, не потревоженных прикосновением духа времени.
Долго стояла она в полном восхищении перед моделью тайной типографии: маленький домик в стеклянном кубе, кукольный, игрушечный, без стен, так, что видно комнаты, крошечную мебель, картинки на стенах, полоски на обоях; домик стоял на скале, и скала эта была тоже в разрезе, потому что в ней был прорыт глубокий лаз, а в лазе – типографский станок, свисала с потолка керосиновая лампа, лежали пачки бумаг, напечатанных прокламаций, даже читалось название газеты: «Искра». Анна стояла перед моделью, и Валька видел, как помещает она воображением в эти комнаты людей, заставляет их говорить пламенные речи, гореть от благородных идей, вздрагивать от ночных шагов под окнами и мечтать о светлом будущем для всего народа, о свободе. И сама была среди них, вместе с ними.
Потом они долго рассматривали подарки Ленину от советского народа, каждый вызывал у Анны взрыв эмоций. Фарфоровые чашечки и блюдца, домотканые ковры, платки, статуэтки, вышитые знамена, шкатулки – все с изображением Ильича. Гигантский бивень мамонта с вырезанной на нем историей освобождения народов Севера; чеканные блюда с Кавказа; посуда, мебель, огромные, занавешивающие окна зала шторы с профилем Ленина – во все эти вещи история страны, людских страданий, надежд и заблуждений въелась, как пыль, и Анна млела, ощущая ее нафталиновый запах.
В том зале за ними, как собачонка, увязалась блеклая женщина-служительница, дремавшая до этого в углу и разбуженная вздохами Анны. Она двигалась сначала на несколько шагов позади, но всё приближалась и приближалась, наконец они разговорились с Анной, почуяв друг в друге единомышленников. Женщина устроила им бесплатную экскурсию, рассказывала о вещах, как будто они были ее собственностью.
Так дошли они до конца зала, до трехметрового панно на стене, сложенного из самоцветов. На нем была громадная молодая женщина с прямыми, как столбы, ногами, круглыми коленями, рубленой фигурой и поднятыми вверх руками, а на заднем фоне силуэтами стояли рабочие, советские люди. Служительница, предвкушая восторг гостей, как фокусник, удалилась за ширму, щелкнула там выключателем, и все панно осветилось изнутри, прозрачные камни засияли разными оттенками цветов, оживляя фигуры.
– Это подарок музею к столетию Владимира Ильича от эстонского народа, – с гордостью сказала сухонькая женщина.
После этого им, как дорогим гостям, был открыт доступ в небольшой боковой зальчик, гулкую, уходящую вверх трубу с бюстом Ульянова-подростка на возвышении у стены.
– Здесь принимали в пионеры, – объявила женщина, и ее голос слепой птицей заметался под потолком, как в соборе.
Валька и Анна стояли в центре и оглядывались, подавленные и восхищенные строгой красотой зала, где дети того времени проходили обряд инициации. Легко представилось, как играла здесь торжественная музыка, падая с потолка из черных колонок, как третьеклассники стояли по периметру, бледные от значимости минуты, подтянутые, в опрятных своих костюмах, все одинаковые, и какой-нибудь взрослый, скорее всего молодая женщина, комсомолка, вызывала каждого поименно перед строем, повязывала галстук. И новоиспеченный пионер дрожащим, срывающимся голосом произносил, как молитву, клятву перед белым лицом гипсового бюста: «Я, имярек, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…» И целовал алое знамя. А потом, за стенами этого храма, его встречали родители с цветами, будто после крестин, и был торжественный вечер в школе: читались стихи, играла музыка, танцевали парами мальчик-девочка, притушив свет в зале, быстрее, в такт музыке, билось сердце, казалось, что дети и правда стали взрослыми, верилось в лучшее, в собственные силы, в возможность счастья – для всех…
Видение угасло, как эхо голоса старой музейной затворницы.
– Вы пионерами-то были? – спросила она с нескрываемым осуждением.
– Нет, – сказал Валька.
– А октябрятами?
– Чуть-чуть, – тихо ответила Анна.
Отдавая дань уважения доброй служительнице, она написала теплые слова в толстой книге отзывов. Потом они быстро спустились на первый этаж, взяли одежду из гардероба, вышли на улицу, и Анна решительно зашагала прямо, не глядя куда. На лице у нее было такое отчаянное, такое болезненное выражение, что казалось, она вот-вот расплачется, что-то ее глубоко расстроило. Валька в недоумении поспешил за ней, не решаясь ни о чем расспрашивать.
– А ведь они все, получается, предатели, – выдала Анна наконец. – Все страну свою предали.
– Кто – они? – не понял Валька.
– Все-все, кто в советские годы жил. Кто пионером был, комсомольцем, кто в армии служил. Они же клятву давали, чтобы любить и защищать Родину. А получается, предали ее все, кто не стал тогда, в девяностые, защищать.
– Что им всем было делать? – продолжал тупить Валька.
– Как что? Сражаться! – Анна обернулась к нему с гневом и вызовом. – Если ты клятву давал, так держать ее надо. Если ты благородный человек, но не сумел страну защитить, то жить не достоин.
– И что, всем стреляться, что ли?
– Да, – ответила она жестко.
– Ань, слушай, ну ты что, в самом деле? – Валька наконец понял ее и закатил глаза. – Ты так серьезно ко всему относишься! А для людей ведь это было просто… ну я не знаю… формальность, что ли. Ну, клятва, ну, присяга, ну и что! Не война же была, чтоб защищать-то.
– Не война, а страны не стало.
– Да ведь не страны же, а строя! Это ведь не одно и то же!
