Но, конечно, самым неприятным для Питера было нежное, ничем не замутненное отношение к нему самого Мэтью, для которого он — Питер — похоже, был чем-то вроде милого домашнего зверька, поддающегося дрессировке, хотя и в определенных пределах. Собаку можно научить сидеть, приносить палку, идти рядом с хозяином, но глупо было бы учить ее играть в шахматы. Когда Питер был совсем маленьким, Мэтью без конца сам сочинял для него всякие изысканные наряды и устраивал дефиле. Питер этого не помнит, но остались фотографии: маленький Питер в костюме пчелы и защитных очках с усиками-антенками; Питер в тоге, сшитой из наволочки, с венком из плюща, сползшем на глаза. Когда Питер немного подрос (некоторые обрывочные воспоминания об этом времени у него сохранились), Мэтью придумал ему образ-маску: слуга Джайлз, которому, несмотря на его невысокое происхождение, была уготована совсем неплохая жизнь при условии добросовестного выполнения им своих обязанностей, в кои входило поддержание порядка в их общей комнате, помощь матери по дому и исполнение поручений Мэтью.
Самым чудовищным было то, что Питеру в общем-то нравилось быть Джайлзом. Ему было приятно соответствовать скромным ожиданиям. Он испытывал безыскусное удовлетворение и на самом деле верил, что преуспеет (в чем именно?), если будет послушно и весело исполнять то, что ему велят. Больше того, хотя точно он этого не помнит, не исключено, что слуга Джайлз был его собственным изобретением.
Наверное, только лет в семь он вполне осознал, что стоит на самой последней ступеньке в их семейной иерархии. Он был надежным, довольно хорошим, обыкновенным мальчиком.
Спонтанное покушение на жизнь Мэтью состоялось в ясный, пронзительно-холодный мартовский день. Питер сидел на корточках на их потемневшем от зимнего загара патио, являя собой крохотную фигурку в красной шотландской курточке под льдисто-голубым небом. Он без спросу взял из гаража одну из отцовских отверток, чтобы самостоятельно приготовить подарок на день рождения матери: скворечник из набора "Сделай сам". Несмотря на воодушевление, на душе у него было неспокойно. Его терзали опасения, что мама не слишком обрадуется скворечнику (она никогда не выказывала особого интереса к птицам). Но, зайдя с отцом в магазин, где продавались разные интересные штуки для всякого рода хобби, и увидев коробку, на которой был изображен идеальный домик с остроконечной крышей и радостно вьющиеся над ним в бледно-бирюзовом небе кардиналы, дрозды и зяблики, Питер замер, как громом пораженный. Эта картинка показалась ему каким-то райским видением, и он пришел в восторг от одной мысли, что сможет подарить матери этот кусочек совершенства и что в некоем невыразимом, но безусловном смысле это изменит их обоих: он превратится в сына, способного угадать тайное желание матери, а она и вправду станет той женщиной, которая всю жизнь мечтала именно о таком подарке. Отец нахмурился, прочитав на коробке, что поделка рассчитана на детей старше десяти лет и, в качестве условия покупки, вырвал у Питера клятвенное обещание, что они будут собирать скворечник вместе.
Оставшись дома один, Питер, естественно, сразу же забыл о своей клятве. Ему было просто необходимо создать что-нибудь прекрасное, причем собственными руками. Мать расплачется от радости, а отец одобрительно кивнет — наш младший смышлен не по годам.
Стенки скворечника оказались изготовлены из унылого тускло-коричневого фибрового картона. К ним прилагались серебристые шурупы (в требуемом количестве), бледно-салатовый листок с инструкцией по сборке и — почему-то это выглядело особенно удручающим — маленький целлофановый пакетик с птичьим кормом.
Сидя на корточках перед разложенными на каменном полу деталями, Питер стремился сохранить остатки оптимизма. Он выкрасит скворечник в какой-нибудь невероятно прекрасный цвет. Может быть, даже наклеит на него картинки с изображением птиц. Но в ту конкретную минуту все эти треугольники и прямоугольники, предназначенные стать, соответственно, крышей, полом и стенками, выглядели настолько безнадежно, что он едва поборол в себе желание все бросить, вернуться в дом и залезть с головой под одеяло. Этот грязно-песочный цвет фибрового картона был, казалось, цветом самой безысходности.
Но, хочешь не хочешь, а надо было приступать к сборке. Питер приладил треугольник крыши к прямоугольнику стены, вставил шуруп в готовую дырочку и начал закручивать.
— Что ты делаешь? — донеслось у него из-за спины. Знакомый голос с легким отзвуком оксфордского акцента.
Не может быть, ведь дома никого не было.
— А ты почему здесь? — спросил Питер, не поднимая глаз.
— Миссис Флетчер заболела. Что ты делаешь?
— Это сюрприз.
Он оглянулся на Мэтью. От холода лицо Мэтью раскраснелось и пылало, как у ангелов на картинах. Он был в ярко-зеленом шарфе, повязанном узлом вокруг шеи.
— Это подарок маме? — спросил он.
— Не знаю еще.
Питер отвернулся и снова уставился на разложенные перед ним детали. Мэтью подошел поближе и, наклонившись, заглянул ему через плечо.
— Это маленький домик, — сказал он.
Это маленький домик. Три невинных слова, но когда Мэтью их произнес, причем с замечательной ритмической выверенностью, что-то произошло. Как будто какой-то смерч налетел на Питера и утянул его на дно черной безвоздушной воронки. Он в ловушке, на этих холодных камнях, занятый жалким никчемным делом; и нет ни единого шанса, никакой надежды у того, кому нравилось играть роль слуги, кто был лишен яркости и блеска, кто покорно исполнял все самые скучные поручения. Мэтью застукал его за сборкой маленького домика, и теперь он опозорен на всю жизнь и навсегда останется бездарным глупеньким мальчиком.
Годы спустя он предпочитал смотреть на это происшествие как на чистую вспышку ярости, неконтролируемой, почти бессознательной, хотя на самом деле его буквально обожгло абсолютно ясное и невыносимое сознание того, что вот он сидит сейчас на этом каменном патио, а Мэтью на него смотрит, и он не может вынести ни этого взгляда, ни этих слов про "маленький домик", и не знает, как сделать так, чтобы всего этого не было. Единственное, что пришло ему в голову — это взять отвертку и проделать дырку в воздухе рядом с Мэтью, чтобы Мэтью затянуло туда, и он исчез. Питер развернулся и прыгнул вперед с отверткой в руке. Он попал Мэтью в лоб около виска, примерно на два сантиметра выше левого глаза. До конца жизни он будет благодарить Бога за то, что только сильно поцарапал брата (остался шрам), а не выколол ему глаз.
***
Хотя ничего даже отдаленно сравнимого по драматизму с этим вооруженным нападением никогда больше не повторялось, домашняя репутация Питера изменилась раз и навсегда. Выходило, что он неуравновешенный и потенциально опасный, что, с одной стороны, конечно, развенчивало его безусловно положительный образ, но с другой — было очевидным прогрессом. По крайней мере, ему удалось показать, что цирковая собачка из него неважная. Игра в Джайлза прекратилась без пояснений.
После этого они с Мэтью жили все в той же комнате еще несколько лет, как могли бы жить ручная (ну, или, по крайней мере, дрессированная) лиса с павлином. Мэтью по большей части был напряженно любезен с Питером. Что касается Питера, он пытался извлечь максимум из своего нового положения. До этой истории он даже не подозревал, что одно-единственное проявление насилия — выпад с отверткой (то есть то, что по силам любому) может внушить брату, да и вообще всем, непреходящее сдержанно-боязливое уважение. Мало-помалу Питер превратился в семилетнего генерала, в дружелюбии которого нет-нет, да и просквозит веселая, почти изысканная угроза. Словно в этом брутальном и двуличном мире миролюбие есть не что иное, как сугубо временная уступка.
Три года прошло под знаком правления Питера Грозного.
Мэтью в пятнадцать лет.
Долговязый тощий юноша, целеустремленно шагающий с книгами, прижатыми к груди, мимо милуокских кирпичных и каменных фронтонов. Почти всегда в необъяснимо приподнятом расположении духа, хотя при переходе из детства в юность он все-таки научился при случае бывать сдержанно-ироничным. Местные гунны его, конечно, задирали, но без остервенения, которого вполне можно было бы ожидать. Питеру всегда казалось, что в Мэтью есть особая чистота. Притом, что святым его никак нельзя было назвать, в нем чувствовались целомудрие и такая сердечная открытость, которые, должно быть, и отличали настоящих святых. Мэтью был до такой степени самим собой, настолько погружен в свои интересы (в пятнадцать лет это были романы Чарльза Диккенса, кино, фигурное катание и акустическая гитара), таким безобидным и таким откровенно безразличным ко всем, кроме двух друзей-девочек, что хотя его и поддразнивали и даже — ровно один раз — слегка поколотили (стайка самоутверждающихся семиклассников), он никогда не был объектом настоящей травли, одним из тех несчастных, которым, на самом деле, не позавидуешь. Своим относительным благополучием Мэтью был отчасти обязан фигурному катанию, предполагавшему скрытую физическую мощь (хотя он, разумеется, совершенно не умел драться и в принципе едва ли мог кого-то ударить), а также дружбе с первой школьной красавицей Джоанной Хёрст. Присутствовал ли тут скрытый расчет или это вышло само собой, но, так или иначе, начиная с пятого класса, он был лучшим другом и доверенным лицом могущественной и популярной девочки, а значит, согласно не слишком тщательно разработанной местной табели о рангах, мог сойти за атлета (фигурное катание, но все-таки) и бойфренда (ни намека на секс, но тем не менее). Хотя Мэтью был, вероятно, самым женоподобным юношей в Милуоки, с годами в нем все отчетливей проступало такое качество, которое Питер не умел определить иначе как величие. Потенциальная опасность Питера, не подпитанная новыми выплесками агрессии, со временем стала восприниматься как вздорность — черта, которую мать свела к чему-то совсем смехотворному, обращаясь к нему "Мистер Ворчун", когда Питер бывал не в духе. Его кожа покрылась прыщами, волосы из вьющихся сделались прямыми и гладкими, и, сам не зная как, он оказался рядовым членом группы умеренных оппозиционеров, истово преданных рок-музыке и "Стартреку", которых не то чтобы очень любили, но и не презирали. Их просто оставили в покое. А Мэтью был уникальным. Выдающимся. Очаровательным. Умный, тактичный, избегающий споров, не сноб, он сумел завоевать уважение даже самых хмурых и недобрых одноклассников. Он стал чем-то вроде школьного талисмана. К домашним, в том числе к Питеру, юный, похожий на лебедя Мэтью относился с немного показным добродушием — он напоминал родовитого ребенка, волею судеб, попавшего к простым людям и вынужденного приспосабливаться к их нравам и обычаям — разумеется, сугубо временно, до возвращения в свой истинный круг. По мере того как Мэтью все очевиднее превращался в самого себя, Питер все чаще в его присутствии ощущал себя сварливым (хоть и добрым в душе) гномом, а то и дружелюбным старым барсуком.
