Гилберт Адэр - Закрытая книга

— Я вам очень признателен, Пол.

— И?..

— Что?

— Чтобы духу этого Гольбейна не было. Не просто на столе, но вообще в моем доме.

— Я избавлюсь от него немедленно.

— И последнее.

— Да?

— Я давеча отпустил по вашему адресу несколько весьма нелестных замечаний.

— Пол, я их заслужил. Не надо просить прощения.

— Что вы их заслужили, мне известно, и я отнюдь не собирался просить прощения. Я хотел сказать совсем другое.

— Извините.

— Я вам уже говорил, перестаньте то и дело извиняться. С души воротит.

— Это чисто нервное. Постараюсь держать себя в руках.

— Так вот что я хотел вам сказать: я отпустил в ваш адрес несколько крайне нелестных замечаний, в частности, что-то вроде «Как вы сами себя терпите?». Помните?

— Да, конечно.

— А потом, если не забыли, я добавил: «Вы с вашей поганой душонкой вполне друг друга стоите!»

— Да.

— Запишите-ка это, пожалуйста.

— Хорошо.

— Брр-р. Холоднее, чем я думал.

— А если шарф завязать покрепче?..

— Возможно, вы правы. Секундочку.

Да, так гораздо уютнее. Ну-с, Джон, может, сегодня вечером двинемся в противоположную сторону?

— Как, вообще выйдем из деревни?

— Нет. Если свернем направо за угол и обойдем деревню по часовой, а не против часовой стрелки, то не выйдем.

— Хорошо.

Знаете, Пол, ваше предложение пойти против часовой стрелки напомнило принцип циферблата. Одиннадцать часов — церковь, три — пивная, девять — стадо овец.

— Стадо овец? Неужели их еще не загнали домой?

— Нет. Пасутся в поле за общинным выгоном.

— Бог ты мой. Который же час?

— Не забывайте, мы вышли раньше обычного. Сейчас чуть больше семи.

— Пусть даже и так рано. А что там на выгоне?

— Сходим с тротуара. Что именно вас интересует?

— Надеюсь, детей на качелях нет?

— Вообще-то есть. Трое.

— Можете их разглядеть?

— С трудом, но могу. Поднимаемся на тротуар.

— Опишите-ка их.

— На карусели крутятся две девочки. Лет двенадцати или, возможно, тринадцати. Не исключено даже, что близняшки. Обе, кажется, в темно-синих пальто, но я могу ошибиться насчет цвета, уже ведь стемнело. Словом, на обеих пальто, шарфы и… если не ошибаюсь, это называется «шапочки с помпонами».

— Но вроде бы не слышно ни девчачьего визга, ни хихиканья.

— Они просто молча кружатся на карусели.

— А еще один, третий ребенок?

— Это, по-моему, маленький мальчик. Трудно сказать наверняка: отсюда плохо видно. Навряд ли старше пяти-шести лет.

— Безобразие. Ему пора быть в постели. Небось родители — молодые придурки, которым только-только стукнуло двадцать. Им плевать, чем занят их отпрыск. Таких надо подвергать тестированию, прежде чем разрешать им размножаться. И что же он делает?

— Просто стоит. Наблюдает за девочками. Одинокий заброшенный малыш.

— Не сомневаюсь. Как он одет? Надеюсь, тепло укутан?

— Вроде бы. На нем тоже шапка с помпоном.

— А рукавички? Рукавички на нем есть?

— Рукавички? Ну, их отсюда никак не разглядишь. Край тротуара.

— Жаль. Я питаю особую нежность к детским рукавичкам.

— Правда?

— Угу.

— Можно спросить почему?

— Обожаю малышовые рукавички, и все тут. Знаете, их еще прикрепляют на веревочках к рукавам пальто, и, когда карапузы ходят вперевалочку, они болтаются возле детских ручек. Даже не могу сказать, за что я их так люблю, эти рукавички. Но просто обожаю.

— Да, пожалуй, они и вправду очень миленькие. То есть… Извините.

— За что тут-то извиняться?

— Да я голову даю на отсечение — вы терпеть не можете словечко «миленький».

— Вовсе нет. Ничего не имею против. Да и с чего бы?

— Без всякой причины. Просто предположил. Пройдем через церковный погост? Ворота еще открыты. Или двинемся прямо?

— Пойдем, пожалуй, прямо. Оставим мертвых почивать в мире. А почему бы вам не описать, как эффектно смотрится церковный шпиль на фоне неба?

— Ну, это типично английское зрелище. Можно сказать, неброское, но впечатляющее. Шпиль — как вы и сами, я уверен, прекрасно знаете — вытянутый, но довольно-таки тяжеловесный. Не заостренный. Не из тех, что взмывают в небо и, если пристально глядеть на них, словно бы покачиваются. Этот прочно стоит на земле, у него нет… нет… претензий на готическую воздушность.

— Никаких возвышенных устремлений.

— Вот-вот. И даже не делает вида, что таковые имеются. Да и само небо какое-то английское. Его не назовешь пылающим, необычайно ярким. И тем не менее при всей сдержанности красок оно глубоко трогает мою душу.

— А цвет?

— Неба?

— Да.

— Темно-серое. Сине-серое. Почти «металлик». По нему плывут облака — над церковью нависла целая гряда, — плывут, но очень-очень медленно. Заметить их перемещение так же трудно, как уловить движение часовой стрелки.

— Хорошо сказано. Знаете, Джон, в один прекрасный день вы сами вполне можете стать писателем.

— Из ваших уст это большой комплимент.

— Я серьезно. У вас по-настоящему верный глаз и действительно живое воображение. Точнее, даже слишком живое. Nota bene[19], как говорится, памятуя историю с головоломкой.

— Послушайте, Пол, больше всего мне хотелось бы снова как следует извиниться за все, что я натворил. Вообще говоря, меня прямо-таки изводит запрет повторять вам снова и снова, что мне очень стыдно, что я прошу прощения… Тротуар… Готов повторять вам, что я очень сожалею о содеянном, пока мы оба не посинеем, я — от постоянных извинений, а вы — от выслушивания их. Но вы же сами решительно заявили, что вопрос исчерпан, книга закрыта, следовательно, мне придется и дальше держать это в себе.

— Как вы сказали?

— Сказал, что просто придется помалкивать.

— Нет-нет-нет, до того.

— До того?

— Повторите дословно!

— Я сказал, что вопрос исчерпан, книга закрыта.

— Закрытая книга! Великолепно! То, что надо!

— Что «что надо»?

— Закрытая книга, неужели не понятно? Закрытая книга!

— Простите?

— Заглавное «3». Закрытая книга. Идеальное название для моей книги!

— То есть вместо «Правды и последствий»?

— Ох, да мне это название никогда не нравилось! «Правда и последствия»! Такая напыщенность! Нет, нет, «Закрытая книга» просто выше всяких похвал. На обложке будет выглядеть замечательно. Представляете, как такой томик будет смотреться на прилавках крупнейших магазинов? «Закрытая книга»! Сами посудите: кто, ну кто, перелистывая новинки, удержится и не заглянет в книгу с таким названием?

— Да, понимаю.

— Запишите, пожалуйста, запишите. Хотя я вряд ли забуду.

— Хорошо.

— «Закрытая книга»… Слушайте, Джон, а ведь я вас должен благодарить за название. Помню, помню, мы дали слово не говорить больше сами знаете о чем, но, должен признать, эта находка с лихвой все искупает.

— Вас это в самом деле так глубоко волнует?

— Я просто в восторге. Собственно… Ох! Боже! Ой-ой-ой!

— Ах ты, черт! Виноват, Пол. Прошу прощения. Я настолько ушел в свои мысли о… Словом, напрочь забыл про бордюрный камень. Как вы, ничего?

— Ну…

— Нет, серьезно, я…

— Ничего, ничего. Слепой должен уметь спокойно сносить случайные синяки да шишки.

— Простите меня, пожалуйста.

— Честно говоря, я в таком экстазе, что почти ничего и не почувствовал. Нежданно-негаданно натолкнуться на удачное название для книги — одна из очень редких радостей, доступных писателю и скрашивающих его жалкое существование. Ради нее можно и споткнуться разок-другой.

— Поразительно. Я еще ни разу не видел вас таким счастливым.

— Да, денек сегодня выдался на славу, ничего не скажешь. Начался-то он с полной катастрофы, верно? Однако в плане работы, как любят выражаться американцы, в плане работы он оказался на редкость удачным. Сколько же слов нам удалось занести на бумагу?

— На экран то есть? Пятьсот с чем-то, если не ошибаюсь.

— Пока что это наш рекорд. К тому же на ужин вы поджарили восхитительные бараньи отбивные. А теперь еще и название. «Закрытая книга». Если поразмыслить, во всем этом усматривается нечто почти символическое.

— Что вы имеете в виду?

— Да неужто сами не видите? Кроме того, что книга получила идеальное заглавие, это же словосочетание можно отнести и к злосчастному эпизоду с картинкой-головоломкой.

— Да, Пол. Впрочем, не забудьте, словосочетание именно тогда и возникло.

— М-м-м-м?

— Если помните, я извинялся за происшествие с головоломкой и тут-то впервые и произнес эту фразу.

— Ну-ну, Джон, не стоит отравлять радость.

Дивный денек? Точнее сказать, престранный выдался денек. И престранный человек Джон. Да и я тоже, если уж на то пошло. Впрочем, с кем только судьба не сводит слепца. Если бы мне прежде кто-нибудь сказал, что я предложу жить со мной под одним кровом субъекту, у которого хватает наглости, наглости и жестокости, злоупотреблять моей слепотой, я бы счел этого человека кретином. А вот же он, однако, — тип, совершивший такое, что недалеко ушло от кражи конфет у малого ребенка; вот он, спит в соседней комнате. Не имеет значения, что именно он подарил мне мое изумительное заглавие, я все равно не в силах забыть кое-что еще, совершенное Джоном. Но почему? Почему он это сделал? Неужели он и впрямь пытался меня обрадовать? Да, возможно. Однако любой умный человек понял бы, некий внутренний голос подсказал бы ему, что так поступать крайне дурно, что поступить так может лишь моральный урод, не имеющий понятия о красоте, полный профан в искусстве. Всем нам, конечно же, случается поступать глупо, бессердечно и ошибочно, ничуть при этом не заблуждаясь относительно характера своих действий. Все это входит в понятие «человеческая натура». Человеку свойственно ошибаться. А Джон ведь тоже человек.