— Вот как? — сказала она. — И с кем же?
— С Волосатиком.
— С кем?
— С Малкольмом. Воздыхателем моей сестры. Хотим послушать «Хэтфилд-энд-Норт».
— Никогда о них не слыхала. А можно я тоже пойду?
— Нет, — решительно произнес Бенжамен. — Тебе их музыка не понравится. Она очень сложная, трудная для восприятия. Немного похожа на «Генри Кау».
— И о нем не слыхала тоже.
— Боюсь, это не то, что нравится девушкам.
— Ну вот, а я что говорила? — произнесла, гневно сминая пакетик с картошкой, Клэр. — Заносчивость и надменность.
И в тот же миг звук, какой издает ладонь, плюхнувшая по чьей-то щеке, возвестил, что еще один разговор, ведшийся поблизости, достиг своей высшей точки. Мириам отъехала на стуле от столика, порывисто встала.
— У твоего брата, — сообщила она Бенжамену, — психология муниципального золотаря. Пойдем.
Она схватила сестру за руку и потащила ее к двери, обернувшись лишь для того, чтобы сказать:
— А я-то думала, что слышала уже все!
В миг, когда они покидали кафе, Бенжамен еще успел в последний раз обменяться с Клэр взглядом — и все. Сестры ушли, оставив его с чувством утраты, с щемящим, опустошающим ощущением упущенной возможности.
«Что ты ей сказал?» — едва не спросил он у Пола. Однако, увидев ухмылку на злобной физиономии брата, решил, что лучше ему этого не знать.
* * *
Под вечер того же дня Бенжамен корпел у себя в комнате над последним своим сочинением. То была пьеса для двух гитар продолжительностью примерно в полторы минуты. Он придумал примитивный метод наложения, сообразив, что если записать на кассетник партию одной из гитар, то можно будет сыграть под эту запись подобие дуэта. Пьеса была задумана в ля миноре и получила условное название «Песня Сисили». Бенжамен поприкидывал было, не переименовать ли ее в «Песню Клэр», однако решил, что это будет свидетельством непостоянства. А кроме того, приятно, конечно, когда тебе пытаются назначить свидание, но, откровенно говоря, Клэр и в подметки Сисили не годилась. Ни внешне, ни внутренне. Их и сравнить-то невозможно.
Сочинение второй гитарной партии оказалось делом далеко не простым. Откуда ни возьмись, в последовательность аккордов затесалась септима в фа-диез мажоре — просто встала на место, и все, — а это означало, что играть здесь придется скорее в до-диезе, чем в до-бекаре. Выглядело все странновато, но Бенжамен решил эту неправильность сохранить. В конце концов, это и значит — быть в музыке пионером. Если он хочет звучать, как «Генри Кау», сказал себе Бенжамен, придется писать вещи еще более странные. Малкольм обещал в следующий свой приход послушать его сочинение.
К тому времени нужно будет выверить все до последней ноты.
Что касается Лоис, она относилась к их малопонятной дружбе на удивление спокойно. Похоже, ее сейчас вообще ничем расстроить было невозможно. Малкольм преобразил ее. В школе она доучивалась последний год и уже подала заявление в Бирмингемский университет — чтобы оказаться, выйдя из школы, поближе к Малкольму. На ее взгляд, Малкольм просто не мог сделать что-либо неправильное. Раз он решил взять брата под опеку, дать ему странноватое подобие музыкального образования, значит, так тому и быть надлежит. Даже Колин и Шейла, когда у них спросили, можно ли Бенжамену пойти во вторник с Малкольмом на концерт, немедля дали свое благословение. Вот до какой степени вся их семья ему доверяла.
— Так ты правда не против? — спросил вчера Бенжамен у сестры. — Не обидишься, если я пойду с ним, а ты останешься дома?
— Конечно, нет, — ответила Лоис. — Ты же знаешь, я к этой музыке равнодушна. И вообще мне надо платьем заняться.
Она только что получила на семнадцатилетие лиловое бархатное платье, длинное, до самых пят, и его нужно было немного ушить к их годовщине. В четверг исполнялся ровно год — пусть не с первого их свидания, но со дня, когда Малкольм получил посланное ему через редакцию «Звуков» письмо Лоис.
— Он пригласил меня на обед, — сказала Лоис, — и попросил приодеться. Похоже, предстоит что-то особенное. Он говорит, что приготовил мне сюрприз.
* * *
Во вторник вечером в «Барбарелле» Бенжамен узнал, в чем этот сюрприз состоит. Малкольм извлек из кармана кожаную коробочку и предъявил ему для осмотра обручальное кольцо с бриллиантом.
— Ну, что скажешь, гитарист?
— Ух ты! — воскликнул Бенжамен, ничего в драгоценных камнях не смысливший. — Красивое какое. Настоящее?
Друг Малкольма, третий член их компании, Редж, услышав этот вопрос, загоготал. Для Бенжамена его присутствие стало неожиданностью. Хватило нескольких минут, чтобы Редж с его нечесаными, седоватыми патлами, отсутствием трех передних зубов, красноватой физиономией и манерой гоготать в ответ на каждое услышанное слово Бенжамена начал действовать Бенжамену на нервы. Возраст Реджа остался загадкой — где-то между двадцатью пятью и пятьюдесятью, — кроме того, он обладал способностью выдуть пинту пива ровно за шесть секунд. Сигареты, которые курил Редж, отзывались каким-то странным запашком, Бенжамен такого никогда еще не слышал. Малкольм называл его Редж Косячок, и смысл этого прозвища тоже был выше разумения Бенжамена.
— Еще бы не настоящее, — сказал Редж. — За какого мудака ты его держишь?
Постоянное сквернословие было еще одной отличительной чертой Реджа.
— Восемнадцать карат золота, — сказал Малкольм. — Для моей Лоис только самое лучшее.
— Почему ты решил, мудила, что она скажет тебе «да»? — поинтересовался Редж.
— А я ничего такого и не решил. — И Малкольм спросил у Бенжамена: — Ты-то что об этом думаешь, гитарист?
— Я думаю, скажет. Наверняка. По-моему, ей до смерти хочется выйти за тебя.
Редж отошел за двумя новыми кружками пива и кокой для Бенжамена, слишком юного не только для выпивки, но, строго говоря, и для того, чтобы находиться в этом заведении. Впрочем, Малкольм, судя по всему, был знаком с парнем, стоявшим в дверях, и тот не стал уточнять возраст Бенжамена.
— А разница в годах? — спросил Малкольм. — Она не кажется тебе слишком большой?
— Не знаю, — сказал Бенжамен. — Тебе сколько?
— Двадцать три.
— Да ну, всего-то шесть лет. У моих родителей точь-в-точь такая же.
Малкольм серьезно кивнул. Похоже, услышанное его успокоило. Бенжамен еще ни разу не видел, чтобы он так нервничал.
— А кстати, сколько лет Реджу?
— Бог его знает. Я с ним познакомился, когда учился в Астоне.[13] Он иногда заглядывал в художественные мастерские, и как-то раз мы с ним разговорились. Он в порядке, не думай.
— Уж больно он ругается.
— Зато сердце у него доброе.
Бенжамен вглядывался в переходивших от столика к столику людей в пальто и шерстяных пледах. Здешняя публика процентов на девяносто пять состояла из мужчин. Потолки в клубе были низкие, охряные светильники бросали тусклые отблески на стоявшие на сцене гитары, динамики, ударную установку. Они уже прослушали два отделения — певца по имени Кевин Койн и дуэт фортепиано и саксофона, Стив Миллер и Лол Коксхилл. Музыка в обоих случаях была странная, но временами очень красивая, с какой-то собственной извилистой логикой. Присутствующие внимали ей в уважительном молчании, сосредоточенно морща лбы. Малкольм сказал Бенжамену, что следующая группа, «Хэтфилд-энд-Норт», будет, скорее всего, попроще, повеселее, однако Бенжамен уже понял, почему Лоис предпочла остаться дома.
— Так когда ты собираешься на ней жениться? — спросил он.
— Думаю, не раньше лета, — ответил Малкольм. — Ей же надо школу закончить. Потом я еще поторчу пару месяцев на работе, подкоплю деньжат, а когда нас окрутят, мы махнем куда-нибудь. В Индию, в Новую Зеландию. Может быть, на Дальний Восток.
— Лоис это понравится, — сказал Бенжамен. — А может, проведем медовый месяц в окрестностях Тадж-Махала.
— Ну. Это вообще будет полный блеск. Вернулся с напитками Редж Косячок.
— Так куда ты ее в четверг потащишь? — спросил он. — Где собираешься совершить свое грязное дело?
— Думаю, для начала в «Лозу», часикам к восьми. А после отправимся… — он снова порылся в кармане и на этот раз вытащил карточку, — вот в это новое заведение. Я заказал там столик на девять часов.
— «Паста папы Луиджи и спагетти по-милански», — вслух прочитал Бенжамен и вернул карточку Малкольму. — Это что же, ресторан?
— Итальянский, — ответил Малкольм.
— Постранствовать, значит, решил. — Редж Косячок в один глоток осушил свою кружку и мощно рыгнул. — Господи, ну какой же я грязный мудак, — сказал он и снял с соседнего стула номер «НМЭ». — Слушай, Малк, сколько ты отдал, чтобы попасть сюда?
— Шестьдесят девять пенсов за каждого.
