— Продолжай!
Глубокий вздох, и затем — как прыжок в воду:
— Я ваш кровный родственник. Если быть более точным — племянник вашего деда и, следовательно, ваш… дядя.
8
Когда Великим Моголам жизнь преподносила неприятные сюрпризы…
Когда Великим Моголам жизнь преподносила неприятные сюрпризы, они всегда обращались за советом к своим старым матерям или теткам. Не успел Никколо Веспуччи закрыть рот после своего знаменательного признания, как император послал за своей матерью, Хамидой-бану, и за Гюльбадан-бегум, приходившейся ему теткой.
— Насколько нам известно, — обратился он к Бирбалу, — у нас нет запропастившихся куда-то дядюшек. К тому же тот, кто претендует на право так называться, лет на десять моложе нас, с желтыми волосами и внешне, на наш взгляд, ни малейшего сходства с Тимуридами не имеет; однако, прежде чем предпринять следующий шаг, мы спросим наших женщин — хранительниц семейных историй. Они помнят всё и обо всех.
Акбар и его министр отошли в сторону и принялись серьезно обсуждать ситуацию, не обращая при этом ни малейшего внимания на предполагаемого самозванца, так что Никколо даже стал сомневаться в своем собственном существовании. Если бы его спросили, он не смог бы отметить, вправду ли он находится в присутствии Великого Могола, или это наваждение, вызванное дозой опиума, и чем скорее он придет в себя, тем для него же лучше.
Неужто он не был растоптан слоном лишь для того, чтобы вскоре наложить на себя руки?
Теперь заговорил Бирбал:
— Имя Аргалья или Аркалья мне ни о чем не говорит, а Анджелика вообще не наше имя, оно чужеземное. К тому же мы еще не выяснили, какую, собственно, роль играют они в этой диковинной сказке. Не будем, однако, судить о них по именам, потому что, как известно, сменить имя очень легко.
Благородный Бирбал начинал свою жизнь сыном бедного брахмана, и это Акбар взял его во дворец и дал титул раджи. В ожидании прихода почтенных дам Акбар и министр ударились в воспоминания и будто снова стали мальчишками. Тогда Акбар заблудился во время охоты и, увидев мальчонку лет шести-семи, крикнул: «Эй, малыш, отвечай, какая из этих дорог ведет в Агру?» — а малыш вполне серьезно ответил: «Дороги никого никуда не ведут, господин». — «Быть этого не может!» — гневно воскликнул мальчик Акбар, и малыш улыбнулся: «Дороги не умеют ходить, потому и не могут никого никуда вести, но люди, если им нужно в Агру, обычно идут вот по этой». Благодаря этому позабавившему Акбара ответу мальчик очутился при дворе и обрел новое имя и новую жизнь.
— Значит, дядя… — протянул, размышляя вслух, Акбар. — Но какой дядя? Со стороны отца? Или по материнской линии? Может, муж тетки?
— Или же сын одного из потомков вашего деда? — рассудительно отозвался Бирбал.
Несмотря на серьезность их тона, Никколо понял, что друзья просто развлекаются за его счет. Решается его судьба, а для этих господ он сейчас просто новая игрушка. Видно, плохи его дела.
Во дворце был целый лабиринт надежно укрытых от посторонних глаз плотными занавесями коридоров, предназначавшихся исключительно для женщин. По одному из таких коридоров, словно две большие ладьи по узкому каналу, проплывали в тот самый момент две почтенные дамы — царица-мать Хамида-бану и принцесса Гюльбадан. Их сопровождала старшая невестка и доверенное лицо царицы Фатима-биби.
— Джиу, что за безумная идея пришла в голову малышу Акбару на этот раз? — вопросила царица-мать. (Обращаясь к старшей невестке, она всегда называла ее особым, «домашним» именем.) — Неужели ему мало родственников, которые у него уже есть?
— …Которые уже есть, — эхом повторила за своей госпожой Фатима-биби.
Гюльбадан покачала головой:
— Он знает, что мир по-прежнему полон тайн и самое невероятное может оказаться правдой.
Ее реплика была настолько неожиданной, что царица-мать затруднилась с ответом, и женщины продолжили путь в полном молчании.
День был ветреный, и драгоценные ткани занавесей тревожно хлопали, как паруса в бурю. Ветер трепал и приводил в беспорядок богато изукрашенные одежды женщин: широкие юбки, расшитые камизы,[23] тонкие шарфы, накинутые на голову и скрывавшие лицо. Чем ближе они подходили к покоям государя, тем сильнее бесчинствовал ветер.
А вдруг это знамение? — подумалось Хамиде. — Что, если все, чем мы жили, на что полагались, будет развеяно ветром и нам придется существовать в непредсказуемом, таинственном мире Гюльбадан? Хамида-бану была женщиной пылкой, властной, и всякие там непредсказуемости не одобряла. Она была убеждена, что знает всё лучше, чем кто-либо, — так ей внушили с детства, и она почитала своим священным долгом разъяснять это остальным без всяких околичностей. Император в затруднении, ну так она сейчас быстро приведет его в чувство. Гюльбадан, правда, как ни странно, пребывает в несколько ином состоянии духа.
Со времени своего возвращения из паломничества в Мекку Гюльбадан, казалось, утратила веру в незыблемость вещей. Похоже, великое путешествие к святым местам, вместо того чтобы укрепить ее представление о неизменности небесного и земного мироустройства, расшатало их. Хамиде этот хадж,[24] предпринятый Гюльбадан, в котором участвовали исключительно пожилые знатные матроны, лишний раз продемонстрировал тот нежелательный, слишком уж резкий поворот к новому, который наметился в стиле правления ее сына. «Женский хадж? — вопросила она, когда Гюльбадан впервые заговорила об этом с Акбаром. — И ты хочешь это разрешить?!» Она заявила, что сама ни при каких обстоятельствах не будет в нем участвовать, — нет, ни за что на свете! Однако к Гюльбадан присоединилась и вторая старшая жена ее покойного супруга, Салима, и жена Аскари-хана, Салтанам, та, что спасла младенцу Акбару жизнь, когда родители бежали и бросили его на произвол судьбы, — та самая Салтанам, которая стала ему больше матерью, чем родившая его Хамида. Вместе с ними в паломничество отправились черкесская жена Бабура, сводные сестры Акбара, внучка Гюльбадан и многочисленные прислужницы. Три с половиной года на чужбине! Долгие годы жизни в вынужденном изгнании в Персии навсегда отбили у Хамиды охоту путешествовать в дальние страны, а тут — три с половиной года! Даже представить страшно! Нет уж, Гюльбадан пускай едет куда хочет, а дело царицы-матери — оставаться дома и следить за порядком.
И действительно, все три с половиной года она провела в мире и покое, Гюльбадан не надоедала ей своей болтовней, и влияние на царя царей Хамиде не приходилось делить ни с кем. Она была единственным арбитром во всех дворцовых конфликтах. Жены Акбара для нее были просто девчонки, — разумеется, не считая жены-призрака. Та была помешана на сексе, знала назубок все непристойные трактаты, но ее вообще не стоило принимать в расчет. Однако настал день, когда Гюльбадан вернулась, и теперь она прозывалась не иначе как Совершившая Хадж, что изменило баланс власти на женской половине. Самым же неприятным было то, что Гюльбадан-паломница очень мало и неохотно говорила о божественном, зато постоянно пускалась в рассуждения относительно женской доли и скрытых возможностях женщин, а также насчет того, что им-де не следует целиком подчиняться мужчинам, а надлежит строить жизнь по собственному усмотрению. Уж коли они смогли совершить хадж, значит, им под силу все что угодно: могут покорять горные вершины, сочинять стихи и сами править миром. Все это вызвало скандал и брожение умов, но императору понравилось, поскольку поражало воображение новизной. Похоже, ее сын так навсегда и остался в душе ребенком: он хватался за любую привлекательную идею как малыш за блестящую серебряную погремушку, серьезный мир взрослых вещей его не привлекал совсем.
При всем при том Гюльбадан была старше ее по возрасту. Царица-мать обязана была это учитывать и выказывать ей соответствующие знаки уважения. Вообще-то к Гюльбадан невозможно было относиться с неприязнью. Она всегда улыбалась, рассказывала бесконечные потешные истории про своих взбалмошных двоюродных сестер, и хотя голова у нее была забита новомодной чепухой, сердце у нее было просто золотое. Хамида-бану часто говорила Гюльбадан, что каждое человеческое существо заключает в себе целое сообщество, — это дерево, можно сказать, не единично, а множественно, им управляют разные независимые силы, и если ты намеренно тряхнешь одну из его ветвей, еще неизвестно, что за плод свалится тебе на голову. Но Гюльбадан лишь улыбалась и поступала по-своему. Все ее любили, и Хамида тоже. Это было самое неприятное. Это, а еще то, что Гюльбадан, несмотря на годы, была тонкая и гибкая, как молодая девушка. Тело же Хамиды тихо-мирно раздалось с годами, словно соревнуясь с расширяющейся империей, и теперь представляло собой своего рода небольшой континент с собственными горами и лесами, а также с собственной прекрасной столицей, а именно — с умной головой, вовсе не повредившейся с годами. Хамида-бану убеждала себя, что тело у нее такое, какое и полагается иметь даме ее возраста, то есть вполне обычное. Упрямое желание Гюльбадан оставаться молодой казалось Хамиде-бану лишним доказательством ее неуважения к традициям.
